Охота за головами на Соломоновых островах, стр. 76
Как и всегда, целый час пришлось выслушивать стенания, хныканье и уговоры, сопровождаемые усиленной жестикуляцией. Директор музея обращался к супругу на пиджин-инглиш, а тот на местном языке уговаривал свою навьюченную супругу, которая отвечала приглушенным визгом, а ребенок тем временем плакал. Собравшаяся вокруг толпа бездельников насмехалась над женщиной за то, что она «темная дикарка». Она была здесь совсем одна — единственная представительница женского рода среди толпы туземцев мужчин, лишенная поддержки своих сестер по полу. Ей оставалось либо стоять так весь день и реветь, либо дать отвести себя к изгороди из желтого кротонового кустарника и хныкать там, что одновременно означало бы позировать. Так оно и случилось. Я начала портрет раньше, чем получила ее согласие, но в это утро мне было гораздо труднее, чем женщине с ее многопудовым грузом.
С необычайной поспешностью я сделала набросок фигуры и мешков, так как боялась, что моя модель вот-вот потеряет сознание. Но когда я, чуть ли не падая сама в обморок от напряжения, предложила женщине устроить небольшой перерыв, она решительно отказалась снять с себя поклажу и заявила о своем безоговорочном желании отправиться на базар. Тогда Маргарет дала ей монету, и это убедило ее присесть на корточки, чтобы отдохнуть, но она все еще не позволяла мужу снять с нее ношу. Однако пришлось все-таки снять поклажу, так как мне нужно было, чтобы она сняла «городскую» рубашку. Снова начался спектакль, но на этот раз женщина боялась, что ее арестуют за появление в городе с неприкрытой грудью. Впрочем, еще сильнее она боялась директора музея, который обращался с ней грубо, так как мы ему основательно надоели. Под воздействием директора и новой монеты, после нового хныканья и болтовни, после того как разогнали зевак, короче, очень не скоро рубашка была снята. Но теперь женщина не желала, чтобы ее вновь нагружали. Так продолжалось все утро.
Я предпочла бы нарисовать женщину сидящей на земле, лишь бы не видеть трясущихся от напряжения колен. Но как только женщину снова нагрузили (что свершилось благодаря плитке табака), она наотрез отказалась сесть на землю, и мне не оставалось ничего иного, как разрешить ей стоять. Я принялась за работу, заслонив пальмовым листом дрожащие ноги женщины и внушая себе, что туземки с детства приучены носить корзины с овощами на голове. Но вид этой руки, поддерживавшей корзинку, этот каждый дрожащий в ней мускул или этот пот, катившийся на нос и подбородок с искаженного напряжением лба! Маргарет часто подходила к женщине, пыталась помочь ей держать корзинку и знаками объясняла, что может стереть пот с ее лица, но женщина смотрела на Маргарет застывшим взглядом, вся сжавшись, как животное, застигнутое жестокой бурей.
Фигуру женщины с ребенком я закончила часа через полтора, но это был в большей степени рекорд физической выносливости, чем быстроты живописной работы. Оставалось еще написать портрет нарядного супруга, но на это у меня не было сил, да и он сам торопился вернуться в деревню. Мы просили его прийти на следующий день и выяснили, что его зовут Токобау из деревни То, откуда происходил Томбат и все лихие парни, обслуживавшие редакцию рабаульской газеты.
Поскольку это были люди одного клана, а следовательно, по типу сходные между собой, то мы могли предложить Томбату позировать вместо супруга. Я хорошенько запомнила и даже зарисовала украшения Токобау, его раскрашенный глаз, сумку, детали прически и все, что мог отлично воспроизвести Томбат (в крайнем случае мы могли обойтись без какаду).
К неудовольствию супруга, мы уплатили ему две плитки табака, а жене дали шесть. Вскоре оба, к нашей великой радости, исчезли с горизонта: она — плачущая, а он — самодовольно улыбающийся.
Уговорить Томбату позировать в качестве супруга чужой жены было не так просто, как мы это предполагали.
Начатый мною портрет и все наше снаряжение остались ночевать в музее на никем не охраняемой веранде, где, кроме нашего имущества, находилось множество музейных редкостей, способных взволновать любого коллекционера. Мы попросили редактора газеты прислать к нам Томбату, чтобы он посмотрел на рисунок и знал, как ему надлежит нарядиться. Вместе с Томбатом явились редактор и все сородичи Томбата.
Вернувшись в «Амбассадор», Томбат и его сородичи буквально давились от смеха, так как каждый из них отлично знал Токобау и его жену, а идея изобразить Томбата рядом с женой Токобау казалась им необычайно смешной. В конце концов нам пришлось перенести весь наш инвентарь в «Амбассадор» и отгородить циновками уголок на заднем дворе. На фоне прикрепленной к стене ветки кротона Томбат начал нам позировать. Войдя во вкус, Томбат скопировал перевязь с бахромой из банановых листьев, намазал глаз белой краской и соорудил сумку для хранения мужских безделушек. Остальные соплеменники из рода То в это время торчали по другую сторону циновок и визжали от удовольствия, когда Томбат сообщал им ход событий. Сообщения рассказывались на том пиджин-инглиш, которым владел Томбат, и если бы повторить их буквально, то это был бы нечленораздельный лепет. Однако кое-где народный юмор Томбата оказался сильнее языковых различий и в приблизительном переводе его рассказ звучал бы приблизительно так: «Миссис поставил Томбат далеко-далеко… Миссис хочет убить Томбат. Миссис идет картина, идет от картина. Картина шатается туда-сюда… Миссис говорит: „Ах, проклятье…“ Тогда Томбат умирать… (В этом месте рассказа Томбат застывает в определенной позе, а слушатели оглушительно смеются.) Потом миссис говорит: „Передышка. Томбат, иди гулять“. Потом миссис кричит: „Готов!“ Томбат опять умирать…» При этих словах Томбат снова замирает в позе, а все заливаются исступленным смехом. Рассказ повторяется до бесконечности, к неизменному восторгу слушателей.
Когда я закончила фигуры людей, а затем и пальмовые корзины, которые я писала с образцов, купленных на рынке, оказалось, что в картине отсутствует какаду, и без него рисунок казался мне незавершенным. Тогда Томбат взял у редактора газеты старый двухместный «форд» и помчал в деревню, чтобы взять напрокат принадлежавшего Токобау какаду.
Он вернулся смущенный, с пустыми руками, так как Токобау отказался предоставить своего какаду даже на короткий срок. Тогда Томбату было приказано ехать назад и любой ценой привезти какаду вместе с его хозяином. Но Томбат снова вернулся в одиночестве…
Как выяснилось, Томбат рассказал Токобау, что его поместили рядом с супругой Токобау на картине. Счастье Томбата, что он не выключил мотора (стоит ли обременять себя и выключать мотор, если потом его опять заводить!), но, несмотря на поспешность бегства, Томбат получил такой удар кокосовым орехом в плечо, что несколько дюймов кожи слетело начисто. По словам Томбата, это результат сплетен других То, а сам Токобау хороший парень, да и сам Томбат не из плохих.
Так или иначе, но какаду мы не получили.
Птица, которую я впоследствии нарисовала на плече «мужа», была ручным попугаем одного из туземцев в Порт-Морсби в Папуа. Она мне позировала, сидя на плече у своего хозяина, и два часа подряд повторяла: «Господи Исусе Христе, Господи Исусе Христе», изредка прерывая эту болтовню более свойственными ей выкриками и поклевывая ухо хозяина. Владелец птицы клялся, что она получила воспитание у миссионера.
Глава тридцать пятая
В Рабауле все происходит случайно…
Однажды на дороге, накачивая спустившую шину велосипеда, я увидела проходящую мимо группу туземцев, возглавляемых белым человеком, столь обросшим волосами и бородой, что в нем не трудно было признать вербовщика. Головы всех двадцати шести туземцев имели заостренную форму, и все они были бугенвильцами из района, где принято уродовать форму головы.
В местном музее имелась шляпа, похожая на китайский фонарь, и мне понадобилось не более сорока пяти минут, чтобы привести в музей молодого бугенвильца, и еще минут пятнадцать, чтобы создать из него представителя «братства Большого Бука».