Под куполом, стр. 225
«Он ушёл из дома. Кормит коров, вот и все».
Но разве он не выключил бы телевизор, чтобы экономить электричество? Газовый баллон у них стоял большой, однако же, и он не вечный.
— Папа?
Так и нет ответа. Олли подошёл к окну и посмотрел на коровник. И там никого. Тревога его нарастала, он прошёл по коридору в заднюю половину дома, в комнату родителей, собираясь с духом, чтобы постучать в двери, однако в этом не было нужды. Двери были распахнуты настежь. Большая двуспальная кровать стояла неубранной (отцовские глаза были устроены так, что переставали замечать беспорядок, как только он выходил из коровника), но пустой. Олли уже чуть ли не отвернулся, и вдруг заметил что-то, что его напугало. Свадебный портрет Алдена и Шелли висел здесь, на стене, сколько себя помнил Олли. Теперь его там не было, лишь светлый прямоугольник обоев остался на том месте, где он висел.
«Ничего страшного в этом нет».
Но было же.
Олли прошёл по коридору дальше. Там были ещё одни двери, и они, которые ещё в прошлом году стояли всегда приоткрытые, теперь были закрыты. К ним было прикреплено что-то жёлтое. Записка. Ещё до того, как достаточно приблизиться, чтобы её прочитать, Олли узнал родительский почерк. А как же иначе; много записок, написанных этими извилистыми прописными буквами, ждало его и Рори, когда они возвращались домой со школы, и все те записки заканчивались одинаково.
«Подмести в коровнике, и тогда уже играть. Прополоть помидоры, и тогда уже играть. Снять белье, которое мать выстирала, и не вывалять в пыли. И тогда уже играть».
«Игры закончились», — подумал Олли понуро.
А потом надежда проблеснула в его мозгу: может, он смотрит сон? Почему бы и нет? После гибели брата от рикошета и самоубийства матери разве не могло ему присниться, словно он проснулся в пустом доме?
Снова замычала корова, и даже это её мычание прозвучало, словно во сне.
Комната, на дверях которой была прилеплена записка, принадлежала дедушке Тому. Страдая застойной сердечной недостаточностью, он переехал жить к ним, когда уже совсем не мог обслуживать себя сам. Какое-то время он ещё мог доковылять до кухни, чтобы пообедать вместе со всей семьёй, но под конец уже не оставлял кровати, сначала с пластиковой трубкой, прищеплённой в носу — она называлась персипатор, или как-то так, — а потом уже большей частью с пластиковой маской на все лицо. Рори как-то сказал, что деда похож на самого старого в мире астронавта, и мама тогда хлопнула ему по щеке.
Под конец они все поочерёдно меняли ему кислородные баллоны, а однажды мама нашла его мёртвым, на полу, словно он старался встать с кровати и от того умер. Она закричала, выкрикивая Алдена, тот пришёл, посмотрел, послушал грудь старого, а затем отключил подачу кислорода. Шелли Динсмор начала плакать. С того времени эта комната почти всегда стояла закрытой.
«Извини, — было написано на прилепленной к дверям бумажке. — Олли, иди в город. Морганы или Дентоны или преп. Либби тебя примут».
Олли долго смотрел на записку, а потом повернул щеколду словно чужой, не своей рукой, надеясь, что там не будет месива.
Ничего такого не было. Отец лежал на дедушкиной кровати со сложенными на груди руками. Волосы у него были зачёсаны так, как он их по обыкновению причёсывал, перед тем как поехать в город. В пальцах он держал свадебную фотографию. Один из дедушкиных баллонов с кислородом все ещё стоял в углу; отец повесил на его вентиль свою кепку «Рэд Сокс», ту, на которой ещё была надпись «ЧЕМПИОНЫ МИРОВОЙ СЕРИИ».
Олли потряс отца за плечо. Он услышал запах алкоголя, и на несколько секунд надежда (штука всегда упрямая, иногда сумасбродная) вновь ожила у него в душе. Может, он просто пьяный.
— Папа? Папочка? Просыпайся!
Олли не чувствовал у себя на щеке его дыхания, а теперь ещё и заметил, что отцовские глаза не полностью закрыты; тоненькие полумесяцы его белков сквозили между верхними и нижними веками. Стоял запах того, что мать Олли называла одеко-ссаками.
Отец причесался, но, когда умирал, он, как и его покойная жена, обмочился. Олли подумал, не могло бы остановить его знание, что такое может случиться.
Он медленно пошёл на попятную от кровати. Ему бы хотелось вновь ощутить, словно он проснулся от кошмарного сна, но хрена. Перед ним была кошмарная действительность, а это та штука, от которой невозможно проснуться. У него свело судорогой желудок, и колонна мерзкой жидкости поднялась ему в горло. Он побежал в ванную комнату, где его встретил какой-то сумасшедший с горящими глазами. Он не успел закричать, потому что узнал себя в зеркале над рукомойником.
Ухватившись за дедушкины калеч-поручни, как они с Рори их когда-то прозвали, он упал на колени перед унитазом и вырвал. Когда все из него вышло, он смыл (благодарить генер и добротный глубокий колодец, он хотя бы смывать мог), прикрыл унитаз крышкой и сел на него, его трясло. Рядом, в раковине, лежало два лепестка из-под таблеток дедушки Тома и бутылка «Джек Дениэлс». Все пустые. Олли взял один из дедушкиных лепестков. Прочитал название: ПЕРКОЦЕТ. Другой даже трогать не стал.
— Теперь я остался сам, — произнёс он.
«Морганы или Дентоны или преподобная Либби тебя примут».
Но он не хотел в приймы — это ему напоминало слово схватки, которое он когда-то слышал в разговоре матери с отцом по какому-то другому, однако явным образом неприятному поводу. Иногда он ненавидел эту ферму, но всё равно любил её всегда больше. Он ей принадлежал. Ферма с её коровами и дровами его держала. Они были его, а он их. Он это знал так же, как знал, что Рори уедет прочь и сделает блестящую карьеру, сначала в колледже, а потом в каком-нибудь городе далеко отсюда, где он будет ходить в театры и в галереи и все такое другое. Его меньший брат был достаточно умён, чтобы сотворить из себя что-то в большом мире; а сам Олли был достаточно умён, чтобы не просрочивать уплату процентов по банковским кредитам и кредитным карточкам, но не более того.
Он решил пойти накормить коров. Он даст им двойные порции мешанины, если они будут есть. Может, даже найдётся пара таких, что захотят, чтобы их подоили. Если так, он сможет немного пососать прямо с дойки, как делал это когда-то маленьким.
После этого он пойдёт в большое поле, зайдёт по возможности дальше и будет бросать камни в Купол, пока не начнут подходить люди на свидание со своими родственниками. Твоё дело, сказал бы его отец. Но не было ни одного человека, которого Олли хотел бы видеть, наверное, кроме рядового Эймса из Южной Каролины. Он понимал, что могут приехать Тётка Луиза и дядя Скутер — они жили неподалёку, в Нью-Глостере, — но что он им скажет, если они приедут? «Эй, дядя, они все умерли, остался только я, благодарю, что посетили»?
Нет, едва лишь начнут прибывать люди из-за Купола, он пойдёт туда, где похоронил маму, и выкопает рядом новую яму. Работа лишит его мыслей, и когда поступит ночь, возможно, он сможет заснуть.
Кислородная маска дедушки Тома висела на крюке на дверях ванной комнаты. Это мать её хорошо выстирала и повесила здесь зачем-то. Засмотревшись на маску, он вдруг всё полностью осознал, и это было так, словно на мраморный пол перевернули пианино. Олли хлопнул ладонями, заслонил себе лицо и, сидя на крышке унитаза, начал раскачиваться туда- сюда, наконец-то он зарыдал.
18
Линда Эверетт распаковала две больших сумки консервов, хотела было их выставить за двери кухни, но потом решила оставить в кладовке, пока она, Терси и дети не будут полностью готовыми. И очень обрадовалась этому, увидев, как по подъездной аллее к дому приближается этот Тибодо. Этот молодчик пугал её не на шутку, но на настоящий ужас она могла ожидать, если бы он увидел две сумки, доверху заполненные супами, бобами и жестянками тунца.
«Куда-то собрались, миссис Эверетт? Ну-ка давайте-ка, рассказывайте». Проблема заключалась в том, что из всех новичков, которых понабирал Рендольф, Тибодо был единственным умным.