Под куполом, стр. 153

Выражение лица Шамвей в момент обрушения крыши её «Демократа» подействовало на сердце Большого Джима лучше всяких никчёмных лекарств в целом свете. Годами он был вынужден мириться с её еженедельными тирадами и, хотя он никогда не признал бы, что боится её, она его очень раздражала.

«Но стоит посмотреть на неё теперь, — думал он. — Выглядит так, словно вернулась домой, а её мать лежит мёртвая посреди дома».

— Ты в лице изменился, — сказал Рендольф. — Румянец вернулся.

— Я чувствую себя лучше, — ответил Большой Джим. — Но всё равно поеду домой. Завалюсь спать.

— Хорошая идея, — сказал Рендольф. — Ты нам нужен, друг. Сейчас больше, чем всегда. А если этот проклятый Купол не исчезнет… — Он помотал головой, не отводя своих собачьих глаз бассет-хаунда от лица Большого Джима. — Я даже не представляю, как бы мы смогли без тебя в таком случае. Я люблю Энди Сендерса, как брата, но он какой-то убогий, когда речь идёт о мозге. И Эндрия Гриннел говна сторож с того времени, как свалившись, повредила себе спину. Ты — тот клей, на котором держится в куче весь Честер Милл.

Большой Джим был растроган. Он схватил руку Рендольфа и сжал:

— Я жизнь готов положить за наш город. Вот как сильно я его люблю.

— Я знаю. Я тоже. И никто его у нас не заберёт.

— Именно так, — кивнул Большой Джим.

Он отъехал, обойдя по тротуару полицейские машины, которые блокировали дорогу с северной стороны делового квартала. Сердце в груди вновь билось ровно (ну, почти), но вопреки этому тревожность его не покинула. Он должен увидеться с Эвереттом. Сама эта мысль ему не нравилась, Эверетт тоже придирчивый проныра, способен накликать неприятности в то время, когда город нуждается в единении. А также он никакой не врач. Большой Джим склонялся к мысли, что со своими медицинскими проблемами он скорее доверился бы какому-то ветеринару, но в городе не было таковых. Остаётся только надеяться на то, что в случае возникновения у него нужды в каких-то медикаментах для упорядочивания сердцебиения, Эверетт знает правильные.

«Конечно, — подумал он, — что бы там он мне не дал, я всегда могу переспросить об этом у Энди».

Но не это беспокоило его больше всего. Было кое-что другое — слова, проронённые Питом: «Если этот Купол не исчезнет…»

Большой Джим не был опечален Куполом. Как раз наоборот. Если Купол действительно исчезнет — то есть слишком рано, — вот тогда он может оказаться в, на самом деле, неприятной ситуации, если даже не вынырнет ничего об их метовой лаборатории. Конечно, выплывут всякие никчемы, начнут разбирать принятые им решения. Одно из правил политической жизни, за которую он схватился ещё в самом начале карьеры, подчёркивает: «Кто может, делает; кто не может, подвергает критике того, кто может». Они не способны понять, что всё, что он делает или кому-то приказывает сделать, даже это бросание камней сегодня утром в маркете, имеет в своей основе заботу. Приятели Барбары во внешнем мире будут особенно предрасположены к непониманию, потому что они не захотят его понять. В том, что Барбара имеет во внешнем мире друзей, и влиятельных, Большой Джим не сомневался с того момента, как увидел письмо от Президента. Но сейчас они ничего не могли сделать. И Большому Джиму хотелось, чтобы такое состояние сохранилось ещё, по крайней мере, недели с два. Ещё лучше, если бы пару месяцев.

По правде говоря, ему нравится Купол.

Не навсегда, конечно, но пока тот пропан, который рядом с радиостанцией, не будет развезён, куда надо. Пока не будет демонтирована лаборатория, а сарай, в котором она располагалась, сожжён дотла (очередное преступление, положенное на счёт соучастников заговора, сплетённого Дейлом Барбарой)? Пока не будет завершено следствие по делу Дейла Барбары, и он сам будет казнён полицейской расстрельной командой? Пока вину за все плохое, что делалось здесь во время кризиса, не получится возложить на по возможности большее количество людей, а все хорошее поставить в заслугу одному, то есть ему?

До того времени Купол пусть бы стоял на своём месте.

Большой Джим решил, что на коленях помолится об этом, прежде чем лечь спать.

7

Сэмми ковыляла по госпитальному коридору, присматриваясь к табличкам на дверях и приоткрывая те, на которых не было никаких имён, просто, чтобы убедиться. Она уже начала было беспокоиться, что этой сучки здесь нет, когда, наконец, подошла к последним дверям, на которых увидела пришпиленную открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. На ней была нарисована собака из какого-то мультика и надпись: «Я слышал, ты сейчас не очень хорошо себя чувствуешь».

Сэмми вытянула из-за пояса джинсов пистолет Джека Эванса (пояс у неё теперь ослаб, у ней наконец-то получилось немного сбросить вес — лучше поздно, чем никогда) и его дулом приоткрыла первую страницу открытки. Внутри рисованный пёс лизал себе яйца, произнося: «Не время ли подлизаться?» Именно такого вкуса в выборе приветственной открытки и могла ожидать Сэмми от тех, чьи подписи шли ниже: Мэл, Джим Дж., Картер, Фрэнк.

Дулом пистолета она толкнула двери, и они приоткрылись. Джорджия была не одна. Это не нарушило того глубокого покоя, который ощущала Сэмми, того почти достигнутого ей чувства умиротворения. Наоборот могло нарушить, если бы мужчина, который спал в уголке, был кем-то невиновным — скажем, отцом или дядей этой сучки, — но это был Фрэнки-Сиськохват. Тот, который насиловал её первым, который сказал ей, чтобы держала рот на замке, пока не прикажут сосать. То, что он сейчас спал, ничего не меняло. Потому что такие, как он, просыпаются для того, чтобы вновь взяться за одну и ту же херню.

Джорджия не спала, её мучила сильная боль, а этот длинноволосый, который зашёл её осмотреть, не предложил ей нового наркоза. Она увидела Сэмми, и глаза у неё вытаращились.

— Ты сьо? — прокряхтела она. — Упирайся офсюда.

Сэмми улыбнулась:

— Ты говоришь, как Гомер Симпсон.

Джорджия узрела пистолет и ещё больше вытаращилась. Она раскрыла свой теперь почти полностью беззубый рот и заверещала.

Сэмми продолжала улыбаться. Фактически, её улыбка расширилась. Этот визг был музыкой для её ушей и бальзамом на её раны.

— Трахайте эту суку, — напомнила она. — Правильно, Джорджия? Разве не так ты тогда произносила, ты, бессердечная пизда?

Проснулся и очуманело хлопал глазами Фрэнк. Его зад уже почти достиг краешка стула, когда Джорджия выдала новый визг, он соскользнул и шлёпнулся на пол. Он имел при себе пистолет — все они теперь ходили вооружёнными — и потянулся за ним со словами: «Опусти эту штуку, Сэмми, опусти её, мы тут друзья, давай станем друзьями тут».

Сэмми процедила:

— Держи лучше рот на замке, откроешь его, стоя на коленях перед своим дружком Джуниором, когда будешь заглатывать его хуй. — И нажала курок «Спрингфилда».

В маленькой палате выстрел прозвучал оглушительно. Первая пуля пролетела у Фрэнки над головой, разбив окно. Снова заверещала Джорджия. Она теперь старалась вылезти из постели. Повисли, оборвавшись, капельница и провода монитора. Сэмми пнула её, и Джорджия повалилась на спину поперёк кровати.

Фрэнки все никак не мог достать собственное оружие. В испуге и замешательстве он, вместо рукояти пистолета, хватался за кобуру, добившись этим лишь того, что поддёрнул у себя на правом боку ремень вверх. Сэмми сделала два шага к нему, сжала пистолет обеими руками, как, она видела, это делают люди в телевизоре, и пальнула вновь. У Фрэнки исчезла левая часть головы. Кусок скальпа влепился в стену и прилип. Он потрогал себя рукой за рану. Кровь брызгала ему через пальцы. Но тут же его пальцы исчезли, провалившись в клейкую губку на том месте, где у него ещё мгновение тому назад был череп.

— Не надо! — закричал он, его полные слез глаза сделались огромными. — Не надо больше! Не делай мне больно! — А потом: — Мама! Мамочка!

— Не убивайся, твоя мамка неважно тебя воспитала, — сказала Сэмми и выстрелила вновь, на этот раз ему в грудь. Его отбросило на стену. Левая рука покинула истерзанную голову и упала на пол, хлопнувшись прямо в кровавую лужу, которая там уже сформировалась. Она выстрелила в него и в третий раз, в то место, которое болело у ней самой. И тогда вернулась к той, которая оставалась на кровати.