Крест командора, стр. 51

Плаутин ошарашенно уставился на него.

– У нашего командора на все случаи одни и те же присказки. И мне, поверьте, доводилось от него такое слушать…

– Но ведь в матросы разжаловать не грозился? – снова взвился Плаутин.

– Такого не было. Лишнего не скажу.

– Так-то, милостивый государь. А меня… – Плаутин снова махнул рукой, неожиданно всхлипнул, налил в кружку и выпил. Глаза у него нездорово заблестели. Он привстал со скамьи и, наклонившись прямо к лицу Дементьева, обдавая его сивушным запахом, заговорил свистящим шёпотом: – Все она, ведьма, командорша, козни мне строит. По её наущению муженёк меня со света сжить хочет!

– Как так? – перенимая его манеру, шёпотом спросил Дементьев.

– Знает кошка, чьё мясо съела. Доподлинно известно мне, что, будучи на постое в Иркутске у посадского человека Бречалова, командорша сманила и тайно увезла девку Наталью да бабу Авдотью. Оне у ней в Якутском остроге жили прислугой. Вот! А сманивать чужую дворню указ не велит! А ещё ведомо, что командорша за счёт экспедиции себе огромное богатство скопила. Из казенной муки по её приказу варили вино, она его на пушнину выменивала и пушнины той при ней… целых десять сундуков. Сам видел, когда с Берингшей ехал в Охотск. Она всю дорогу мне глазки строила, будто курва какая…

Дементьев даже поперхнулся, вспомнив своё свидание с Анной Матвеевной, а Плаутин умолк, прислушиваясь к переливам хозяйского храпа. После совсем тихо сообщил:

– Не знаю, что и думать, Авраам Михайлович… Намедни стал свидетелем одной встречи. Занесла меня нелёгкая к командорскому дому. Вижу: стоят двое, переговариваются. Сперва не понял, кто. Подобрался поближе, так и есть – курва-командорша и Шпанберг, ядри его, о чём-то переговариваются. Я было подумал амурные дела. Ан нет. Шпанберг какие-то бумаги ей передал и сказал по-немецки, коий я, по-счастью, разумею, мол, это – большой капитал, ежели, конечно, доставить в Санкт-Петербурге нужному человеку…

У Дементьева дыханье перехватило:

– Какому человеку, Михаил Григорьевич? – стараясь не выдать волнение, спросил он. – Какие бумаги?

– А шут его знает… – развел руками Плаутин.

Он снова налил и выпил. Предложил выпить Дементьеву. Тот отказался.

Плаутин же после очередной порции «пойла» как-то внезапно осоловел. Язык у него стал заплетаться, мысли путаться. Но, несмотря на своё состояние, гостя от себя он не отпустил. Долго еще клял Беринга и Скорнякова-Писарева, Анну Матвеевну и Шпанберга, грозился, что выведет всех на чистую воду, что не позволит издеваться над русским дворянином и офицером флота Ея Императорского Величества. Что есть у него могущественный покровитель в столице, одного слова которого достаточно, чтоб всех врагов стереть в порошок… Обещал Дементьеву, что ежели тот будет дружить с ним, то ждет его в скором времени счастливая будущность, высокие чины и награды…

Дементьев слушал Плаутина, кивал, а думал о своём. О том, что теперь наконец-то сможет написать донесение Хрущову, в Тайный департамент. Хотя и не ясно пока, что за бумаги передал Шпанберг супруге командора… Может, это секретные карты, составленные первопроходцами северных отрядов, или какие-то иные бумаги, имеющие государственное значение? Но ведь Шпанберг намекнул, что в них сокрыто целое состояние… Кто именно готов выложить деньги за секреты, хранящиеся в бумагах, переданных Анне Матвеевне?

Этого Дементьев не знал. Но был уверен, что докопается до истины. Хрущов учил, что в розыскном деле главное – зацепку найти, а остальное само собой устроится…

Ах, как мечтал Дементьев еще пару лет назад, чтобы именно так все и устроилось! Хотел отличиться, разоблачить врагов отечества, прославиться. Впервые за всё время его пребывания в экспедиции появилась тонкая ниточка, ведущая к тайне, которую он, следуя служебному долгу, давно должен был раскрыть. Ему наконец-то есть что сообщить своему строгому начальнику и давнему благодетелю. Однако радости от этого почему-то не было.

«Никто своего счастья не ведает…» – вдругорядь вспомнилась фраза Беринга. Сердце Дементьева сжал приступ ипохондрии: «Верно сказал командор: пока счастье с тобой, оно неощутимо, стоит потерять – понимаешь, чего лишился». Если бы была воля Дементьева, то пустился бы он в погоню, как гончая за лисицей, вовсе не за супругой капитан-командора вместе со всеми её секретами и мехами, а бросился бы искать следы любезной Екатерины Ивановны, так неожиданно и странно исчезнувшей из Охотска.

Глава пятая

1

Вице-канцлер Остерман мучился животом. Вот уже полдня он не выходил из нужника. Домочадцы знали: желудочные колики, равно как другие болезни, наступали у главы семейства всякий раз, когда в государстве Российском назревали значительные перемены…

Эти приступы странных заболеваний не однажды спасали Остерману карьеру и жизнь. Ибо в эпоху, которая выпала на его долю, очень многое зависело от случая, а близость к сильным мира сего сулила не только блага, но и тернии. Эпоха учила, что судьба отдельного человека – ничто, если она не посвящена идее, государю, империи. Ты должен прожить короткую, но отданную служению этим ценностям жизнь, и тебя не забудут потомки. Сколько доверчивых современников поверило этим красивым словам. И где они теперь? Кто – на эшафоте, кто – в ссылке.

Бывший беглый студент-богослов из Иены Генрих Иоганн Фридрих Остерман, став в России Андреем Ивановичем, своё предназначение понимал иначе. Да и родная протестантская вера, с её упованием на личность, непохожесть каждого из рабов Божьих, придавала служению иное толкование: радей за государя, но про себя не забывай! Если ты не удачлив в земной жизни, значит, не угоден Господу. Вот и служил Остерман российской короне и всем, кто надевал её в течение трех с половиной десятилетий, помня этот мудрый завет. Ему, сыну бедного вестфальского пастора, было вовсе не безразлично: прозябать в нищете или жить в достатке, оказаться вне колеи, по которой летит повозка истории, или в ней. Находясь в самом центре придворной жизни, Остерман умудрялся не попасть туда, где упомянутая повозка может сбить с ног, а то и живота лишить. В самых трудных обстоятельствах он оказывался всегда чуть сбоку от опасности или, верней сказать, на облучке. Вроде и едешь в необходимую сторону, и риску себя особому не подвергаешь.

Какие токмо фокусы не приходилось ему для этого проделывать! В царствование императрицы Екатерины I князь Меншиков вознамерился сделаться герцогом Курляндским и поручил Остерману похлопотать, съездить в Митаву. Поручение пришлось не по нраву Остерману. Он натер лицо винными ягодами и остался дома, уверяя всех, что у него желтуха. Но лишь только хворь приключилась с самим светлейшим, Остерман тут же оказался на ногах, явился во дворец и устроил переворот по устранению Меншикова от власти.

После кончины Петра II члены Верховного тайного совета привезли на дом к Остерману, снова сказавшемуся больным, пригласительный лист герцогине Курляндской с предложением принять российский престол на ограниченных условиях. У Остермана немедленно случился такой приступ хирагры, что перо в руке держать не смог. Стоило «верховникам» с бумагами, так и не подписанными Остерманом, покинуть его дом, как он приободрился, вызвал к себе Карла Густава Левенвольде и отправил его к Анне Иоанновне с предупреждением о заговоре. Его гонец успел прискакать в Митаву на день раньше посланников Тайного совета. Это дало будущей правительнице время подумать и принять верное решение.

Мнимая болезнь Остермана между тем продолжалась всю зиму тридцатого года, пока партия Анны Иоанновны окончательно не одержала верх. Остерман содействовал этому посредством своей супруги, которая каждый день отправлялась во дворец с его инструкциями. После воцарения Анны Иоанновны заслуги Остермана были оценены по достоинству. Он получил графский титул и сосредоточил в своих руках управление всей внешней политикой империи.

Но счастье при дворе переменчиво: сегодня ты в фаворе, а завтра можешь оказаться в опале. Здесь всякий всякого боится, и государственные вопросы решаются не законом, а силою персон…