Авантюристка, стр. 13

Может быть, вы помните, что я упоминал о трудности подъема на пик Пайка. Так это были просто детские игрушки, сравнивая с теми тропами, которые мы сами открыли в Кордильерах.

Мы так и не свыклись с опасностями; не прошло и двух часов после того, как мы выехали из Серро-де-Паско, как мы очутились на такой узкой тропе, что копыта мулов еле помещались на ней, тропа шла над пропастью глубиной в километр. И ко всему прочему нам было весьма неуютно.

Нам не удавалось найти свободное пространство, а проводник вел нас, как в сказке, к месту стоянки. Мы поднялись с края узкой долины вверх; в тридцати метрах внизу ревел поток, с другой стороны была стена скал. Тропинка сузилась настолько, что казалось, одна нога моего мула повисала над пропастью.

Но величественность, новизна и разнообразие пейзажа восполняли все. А Ле Мир любила опасность саму по себе. Снова и снова она перегибалась над седлом так, что ее тело оказывалось прямо над глубоким ущельем, а она поворачивала голову и весело смеялась над Гарри и надо мной.

— Дезире! Если подпруга оборвется!

— О нет, не оборвется.

— Но вдруг?

— Тра-ля-ля. Ну, поймайте меня!

И она пыталась заставить мула пойти рысью — тщетная попытка, так как это животное намного больше дорожило своей шкурой, чем она своей. А мул проводника шел в нескольких метрах впереди.

Так продолжалось день за днем, не знаю сколько.

Во всем этом было необоримое притяжение, и, как только мы достигали одной вершины, тут же стремились к другой, которая была еще выше.

Убегающая тропа, ее сюрпризы, новая опасность, тут же забытая, за ней другая, после невообразимого поворота по скату скалы, манила нас снова и снова; и до сих пор не ясно, когда бы мы смогли сказать: «Все, с нас хватит».

Как-то днем, около трех часов, мы разбили лагерь на небольшой поляне в конце узкой долины. Наш проводник, остановивший нас рано, объяснил, что другого места для стоянки нет на расстоянии шести часов езды, а ближайшая гасиенда или деревня находится в восьмидесяти километрах. Мы отреагировали на его объяснения как люди, для которых один день похож на другой, и стали осматриваться, пока он готовил ужин и постели.

Позади нас лежала тропа, по которой мы пришли, как змея, ползущая по скале. Слева, сразу над нами, был обрыв в километр глубиной; справа — группой массивных валунов из кварца и гранита, темные и уродливые.

Там было три валуна, один к одному, как братья-гиганты, потом два или три поменьше в ряд, и между ними другие, разбросанные повсюду, иногда очень близко, как бы выталкивая друг друга.

Несколько дней до этого мы находились среди вечных снегов; вскоре мы собрались вокруг костра, который сложил проводник. Его тепло очень помогло, хоть на нас и были пончо и шерстяная одежда.

Ветер выл; жуткий, мертвящий звук доводил до умопомешательства. Не было ни крапинки зеленого цвета травы на этом белом снегу и серых скалах. Все это приводило нас в трепет и напоминало об одиночестве.

Гарри пошел проверять копыта своего мула, который слегка прихрамывал последнее время; я и Ле Мир сидели рядом у огня, вперившись в него, наблюдая за игрой пламени. Несколько минут мы молчали.

— Возможно, в Париже… — вдруг начала она, потом остановилась и замолкла.

Но мной овладевала меланхолия, я хотел слышать ее голос и сказал:

— Ну? В Париже…

Она посмотрела на меня, глаза ее были мрачными, и ничего не сказала. Я настаивал:

— Дезире, вы сказали: «В Париже»…

Она неприятно рассмеялась:

— Да. Мой друг, но это бесполезно. Я думала о вас.

«Ах! Карточка. Мистер Пол Ламар. Пригласи его, Джиуи.

Хотя нет, пусть подождет — меня нет дома». Это. мой друг, было бы в Париже.

Я уставился на нее:

— О господи, Дезире, что за чепуха?

Она не обратила внимания на мой вопрос и продолжала:

— Да, так бы это и было. Почему я говорю? Горы гипнотизируют меня. Снег, одиночество — я совершенно одна. Ваш брат, что он за человек? А вы, Пол, не обращаете на меня ни малейшего внимания. У меня была возможность — относительно вас, и я посмеялась над ней. А что касается будущего — смотрите! Видите эту груду снега и льда, которая сверкает, холодная и беспощадная? Это моя могила.

Я старался думать, что она таким образом развлекает себя, но ее глаза блестели не от веселья. Я посмотрел туда, куда был обращен ее взор, — на груду снега — и, вздрогнув, спросил:

— Что за нездоровая тема, Дезире? Это малоприятно.

Она поднялась и подошла ко мне. Ее глаза были надо мной, и я не смог выдержать ее взгляд. Потом она заговорила, голос был тихим, но очень четким:

— Пол, я люблю вас.

— Милая Дезире!

— Я люблю вас.

Я был сам собой в секунду, спокойный и улыбающийся. Я был уверен, что она играла, а я не люблю портить хорошие сцены. Поэтому я просто сказал:

— Я польщен, сеньора.

Она вздохнула, положила руку мне на плечо:

— Вы смеетесь надо мной. Вы не правы. Разве я выбрала это место для флирта? Раньше я не могла говорить, теперь вы должны знать. В моей жизни было много мужчин, Пол; какие-то дураки, какие-то не совсем нормальные, но не такие, как вы. Я никогда не говорила «я люблю вас» и говорю это сейчас. Как-то вы держали мою руку — вы никогда не целовали меня.

Я встал, улыбаясь, весь какой-то глупый, и обвил ее рукой.

— Поцеловать? И это все, Дезире? Что ж…

Но я ее неправильно понял и обманулся. На ее лице не двинулся ни мускул, я стоял, как перед стальным барьером. Она стояла выпрямившись, смотря на меня таким взглядом, что вся беспечность и цинизм испарились, и наконец сладким голосом, но с болью она сказала:

— Зачем убивать меня словами, Пол? Я не имела в виду сейчас. Теперь слишком поздно.

Потом она быстро повернулась и пошла к Гарри, который бежал к ней, чтобы услышать какую-то тривиальную просьбу, а минутой позже наш проводник объявил, что ужин готов.

Думаю, инцидент был исчерпан между нами; я и не догадывался, как глубоко ранил ее.

А когда я понял это некоторое время спустя и при других обстоятельствах, моя ошибка чуть было не стоила мне жизни, а в придачу и Гарри тоже.

Во время еды Ле Мир была очень весела. Она пересказала историю героини Бальзака, которая пересекла Анды, переодевшись испанским офицером, совершая дивные подвиги со своей шпагой и производя опустошение в сердцах милых дам, которые считали ее мужчиной.