Лондон. Биография, стр. 96
Есть основания утверждать, что эти общества и дискуссионные клубы в тавернах в той или иной мере были порождены, по крайней мере в Лондоне, неформальными дебатами в кофейнях начала XVIII века. Формирующее влияние кофеен было, однако, таким мощным, что их можно считать ответственными и за возникновение клубов совсем иного рода, нежели те, что собирались на Уиндмилл-стрит или на Мурфилдс. Они получили название «мужских клубов» (gentlemen’s clubs) и, согласно одному высказанному в XIX веке мнению, выросли из «недолжным образом употребляемых кофеен и таверн» с тем, чтобы осуществить «переворот в общественном устройстве». Клуб Уайта, самый старый из них (1736), является прямым потомком «Шоколадной Уайта»; клубы Брука и Будла тоже возникли в XVIII веке, однако другие – в том числе «Атенеум» и клуб Гаррика – основаны уже в следующем столетии. Эти более поздние учреждения, сохраняя приватный характер, помещаются в зданиях, задуманных и построенных в масштабах скорее общественных. Их создавали известные архитекторы – такие, как Уилкинс, Барри, Смерк, – и, с их барельефами, с их сложной лепниной, они напоминают большие помещичьи дома или итальянские палаццо. Они и ныне весьма впечатляющи – главным образом благодаря своей глубочайшей вульгарности. Во многом они принадлежат к сфере лондонских декораций.
Хорошим примером, иллюстрирующим щедрость Лондона на контрасты, может послужить другой тип мужского клуба XIX века. Я имею в виду рабочие клубы, обычно собиравшиеся на вторых этажах местных пабов. Там царило грубоватое веселье. Порой читались лекции, как в романе Джорджа Гиссинга «Преисподняя»: «Что сталось бы с домохозяевами Кларкенуэлла, получи они по заслугам. И станется, друзья мои, обязательно станется, дайте только срок». Но общеобразовательные мероприятия или веселые дебаты частенько отступали перед «стуком кастаньет, треньканьем банджо и пением, чья мелодия то и дело взлетает радостным возгласом». Рассказывая о пабе «Плюмаж» в Бетнал-грин, Артур Моррисон в 1896 году описал клубную комнату, где «началось пение, поскольку из присутствующих по меньшей мере человек двадцать жаждали „выступить“». Расхолаживающую ноту вносит, однако, замечание Моррисона о том, что лица у присутствующих были «как у человека, понукаемого к радости посреди глубокой тоски». О выпивке, которая и здесь была важным – даже насущно необходимым – элементом клубного общения, Моррисон умалчивает.
Подобные заведения, в зависимости от их местоположения, назывались либо glee clubs (песенными клубами), либо mughouses (пивными клубами). Пение перемежалось как тостами, так и речами. Более чопорные из этих клубов назывались «залами», и в них обычно брали деньги за вход, а напитки варьировались от «эля, портера чернильного цвета и крепкого пива» до чая и бренди. Столы, покрытые клеенкой или кожей, сдвигались к стене, а у другой стены стояло пианино или арфа. «Никакой программы выступлений не было, – вспоминает один из посетителей в книге Роя Портера „Лондон: история общества“. – Просто время от времени та или иная молодая женщина говорила: „Я сейчас спою вам песню“». Один заезжий француз вспоминал, как под стук отбивающего такт по столу аукционного молоточка «трое мужчин, серьезные, как англиканские священники, пели то хором, то поодиночке сентиментальные баллады». Он также отметил, что владельцы некоторых таверн подобного типа, «к несчастью, установили у себя механические органы, которые играют без умолку». Жалобы на характер увеселений в пабах, как видим, зазвучали сразу же, едва возникли пабы. Помимо этих таверн и «залов» были еще «ночные погребки» – такие, как «Погребок для сидра» на Мейден-лейн и «Угольный подвал» на Фаунтен-корт близ Стрэнда, где популярные артисты легкого жанра пели и развлекали публику в густой атмосфере пивных паров, газовой гари и табачного дыма…
Глава 39
Замечание о табаке
Все посетители клубов и пабов видели и вдыхали трубочный дым, который висел в лондонских тавернах с тех пор, как сэр Уолтер Рэли, согласно легенде, первым предался курению у себя в Излингтоне. Несколько лет спустя один немец, посетивший Лондон в начале XVII века, заметил, что лондонцы «беспрестанно курят табак следующим образом: у них имеются особые трубки, сделанные из глины, и в дальний конец такой трубки они кладут траву, высушенную и растертую в порошок, которую затем поджигают». Археологи во время раскопок находят глиняные трубки повсюду.
Поначалу считалось, что табак имеет лечебные свойства, и его продавали в аптеках как «средство от мокроты». Курить позволяли и детям, которые «в школе порой заменяли табаком завтрак и учились у наставников выдувать дым из ноздрей». В одном старинном дневнике читаем, что его автор в 1702 году отправился с братом в кофейню Гаррауэя и «с удивлением увидел, как его болезненный трехлетний сын без малейшего смущения набивает свою трубку табаком, а за ней вторую и третью».
В XVII веке это «странное зелье» распространилось по всему Лондону, но были у него и противники, считавшие, что табак вызывает лень и оцепенение. Сам король Яков I издал «Возражение против табака», где описывается «густая маслянистая сажа, обнаруживаемая в телах заядлых курильщиков при посмертном вскрытии». Но в городе, чрезвычайно расположенном к излишествам, ничто не может отвратить человека от удовольствий, сколь бы отравляющими они ни были. Хотя рекламировались медицинские свойства табака, вскоре стали очевидны его наркотические свойства, помогающие бороться с тревогой и одиночеством. «Товарищ в уединении, – характеризовал его один автор, – источник развлечения в компании, невинное лекарство от меланхолии». Известно, что в начале XVII века курение трубок вошло в обычай бродяжьих братств – таких, как «бедовые» и «удачники». Табак, таким образом, стал одним из необходимых удовольствий лондонской бедноты.
Другой приезжий в XVII веке отметил, что лондонцы курят свои коротенькие трубочки в театрах и тавернах и что «это делает их шумными и веселыми, но при этом несколько расслабленными, точно под хмельком… они пользуются этим весьма неумеренно ради удовольствия, которое получают». Говорилось также, что трубка у горожан порой «ходит по кругу» и что даже лондонские женщины тайком покуривают. Объем табачной торговли был огромен и достигал полумиллиона фунтов; лавок, торговавших табаком и трубками, было так много, что они сами составляли «обширный город». Город дыма, клубясь, вплетался в город торговли. В 1770?е годы было высказано мнение, что если не привычка, то по крайней мере мода пошла на убыль; однако, вопреки сделанному в 1773 году Сэмюэлом Джонсоном замечанию, что «курить перестали», в действительности курение трубок продолжалось и безболезненно слилось впоследствии с курением сигарет.
Сигареты пришли в Лондон вскоре после Крымской войны; первая фабрика открылась в Уолуорте в 1857 году. Вторая и третья были расположены соответственно на Куин-Виктория-стрит и на Лестер-сквер и принадлежали иммигрантам из Греции, а первые сигареты с фильтром – так называемые «кембриджские» – были изготовлены в 1865 году. Словечком «fag» называли сигарету одного из дешевых сортов. В Лондоне всегда была сильна наркотическая зависимость. Казалось, ее пестует сам город. «Я рвусь к табаку, – писал Лэм, – как другой может рваться к высшему началу». В XIX веке табачный склад, расположенный в лондонских доках, содержал добра почти на пять миллионов фунтов стерлингов, и при этом многие городские бедняки «подбирали окурки сигар, бросаемые курильщиками на улицах», и продавали добычу по цене от шести до десяти пенсов за фунт. Любой элемент Лондона стремится участвовать в торговом кругообороте.
Глава 40
Дурной запах
Лондонские запахи весьма стойки. По словам канадской писательницы конца XIX века Сары Джанетт Данкан, они «всегда более отчетливы в сердце Сити, нежели, скажем, в Кенсингтоне». Далее она говорит, что «это не было что-то одно, обособленное, и это не была смесь частных запахов, поддающихся разграничению. Это был некий отвлеченный запах». Его сравнивали с запахом дождевой воды или металла. Возможно, это дух человеческой деятельности или жадности. Утверждалось, однако, что его происхождение никак не связано с людьми. Когда на город льет дождь, один из самых характерных запахов исходит от «намокшего камня», но от сырости якобы может также усиливаться «ослабевший телесный запах Лондона». Это дух старины – или, точнее, воспрянувшей старины.