Лондон. Биография, стр. 172

Торгуя «на свой страх и риск», дети не всякий товар могли продавать. Торговля патентованными медикаментами была делом взрослых, умевших дурачить публику; не умели дети и всучивать людям после публичных казней «Предсмертные речи». Более любопытным, однако, представляется то, что у юных продавцов нельзя было купить таких детских вещиц, как стеклянные шарики или волчки. Причина, возможно, довольно глубока. Кто захочет покупать атрибуты детской невинности и игры у тех, кто неизменно лишен подобных вещей?

К услугам уличных детей были грошовые балаганчики, где ставились любительские спектакли для зрителей, пришедших, как и актеры, с улицы. Царившие там грязь и пошлость стали притчей во языцех. Между тем для лондонских детей из более состоятельных семей существовали другие сценические формы, главной из которых был игрушечный театр. Он продавался вместе с вырезанными и наклеенными на картон персонажами – «простой за пенс, раскрашенный за два», – которых перемещали по деревянной или картонной сцене, держа за особые проволочки или палочки. Разыгрывание пьес было глубоко лондонским времяпрепровождением, в котором органически слились традиция карикатуры или сатирической гравюры (они были выставлены в витринах у множества продавцов гравюр и эстампов) и традиция лондонской драмы или рождественского представления.

Первый из этих детских театриков был сделан в 1811 году, и вскоре они приобрели огромную популярность. Когда Джордж Крукшенк стал мешкать с их выпуском, «мальчишки повадились ходить к нему в магазин и ругать его на чем свет стоит – от него, мол, не дождешься продолжений его пьес». Игрушечный театр, таким образом, составил часть истории лондонских зрелищ, и питали его сюжетами все те же готика и фантасмагория. Он, кроме того, имитировал юмор и разноголосицу «большой» лондонской сцены своими бурлесками и буффонадами: «The Sorrows of Werther» («Страдания Вертера») превратились в «The Sorrows of Water, or Love, Liquor and Lunacy» («Страдания от воды, или Любовь, спиртное и безумие»).

Во многих отношениях Лондон был городом мелодрамы, и юные его жители были неравнодушны к театральной игре и декламации. Один из ежедневных уроков чтения в лондонских школах основывался на драматургическом материале, и мальчики и девочки города испытывали настоящую «страсть к актерству». В «Ярмарке тщеславия» (1847–1848) Теккерей выводит двоих лондонских мальчиков, имеющих явную «склонность к изображению театральных типов». Другой лондонец, писавший в начале 1830?х, отмечает, что «почти у каждого мальчика имеется игрушечный театр».

Картина «Вечерний Панч», написанная в 1898 году, изображает группу детей, зачарованно глядящих снизу вверх на представление с Панчем и Джуди, даваемое в балагане при свете масляных ламп. Иные из них босоноги, иные в лохмотьях, и все стоят на грубых камнях, но поглощенные зрелищем детские лица озарены ярким светом – или, возможно, сами порождают это сияние, изливающееся во мрак лондонского вечера. Сходное ощущение сверхъестественного возникает, когда читаешь о детях, играющих на улицах города. Немецкий автор Теодор Фонтане описал весну в «Грачовнике» Сент-Джайлса, когда «дети вынесли на улицу единственную свою немудрящую игрушку – самодельные воланы, и повсюду, куда ни глянешь, множество бледных, преждевременно состарившихся лиц с темными блестящими глазами, а воланы порхают себе вверх-вниз, отсвечивая, как стайка освещенных солнцем белокрылых голубей». Здесь есть ощущение чуда и тайны, которое дарует нам идущая из зловонных и грязных трущоб волна счастья и смеха. Не о невинности, противопоставляемой опыту, идет речь (невинными эти дети отнюдь не были), а о некоем торжестве человеческого воображения над городом. Даже в средоточии мерзости дети нуждались в веселье и имели на него право.

Это чувство – этот прилив взволнованной человечности – возникает и во многих описаниях детского уличного танца. В «Неизвестном Лондоне» А. Т. Камден-Пратта говорится о «диковинном зрелище» на Холиуэлл-стрит в конце XIX века: «На улице дети танцуют в ряд под шарманку, которая, кажется, не умолкнет никогда… Видно, что все они делают одно и то же простое па, – но до чего иногда изящны эти неопрятные девчонки!» Это похоже на какой-то ритуальный танец под вечно звучащую музыку – на танец города. Ивлин Шарп в «Лондонском ребенке» пишет, что «иногда они танцевали синхронно, иногда – как своего рода кордебалет для маленькой босоногой примы-балерины во взлетающем передничке; и неизменно они выдавали свое родство с той пестрой толпой, что в диком самозабвении пляшет под бренчание уличной шарманки». Вновь заявляет о своем постоянном присутствии вездесущая шарманка, как если бы через ее посредство звучали сами камни, однако простой ритуализованный детский танцевальный шаг уступил место дикости и «самозабвению»; в неистовом танце они хотят забыться, выйти из условий обыденного существования. Косвенно они бросают городу вызов. Раз мы можем так танцевать – ничего ты с нами не сделаешь!

В одном стихотворении 1894 года описывается «дочь Сити – полудевочка, полуэльф… болтающая сама с собой» и играющая в «классики» на ступенях собора Св. Павла. Лондон «тщетно грохочет», пытаясь завладеть ее «рассеянным слухом», а она не удостаивает и взглядом высящуюся над ней церковную громаду. Здесь высвечены достоинство и самодостаточность «дочери Сити», которые не имеют ничего общего с какими бы то ни было проявлениями мощи и делового успеха вокруг нее. Она словно бы порождена самими городскими условиями, и в то же время в ней есть нечто, способное игнорировать их. В эту тайну был посвящен поэт конца XIX века Лоренс Биньон, который изобразил двоих детей, танцующих в переулке «лицом к лицу» под звуки пресловутой шарманки. Они смотрят друг на друга «сияющими серьезными глазами, полными совершенного удовольствия». Общая радость и взаимопонимание возвышают их над неприглядным материальным миром вокруг. В романе Джорджа Гиссинга «Фирца» (1887) Гилберт Грейл сворачивает на Ламбет-уок [138], и «стоило ему это сделать, как перед ближайшим питейным заведением заиграла шарманка. Грейл подошел ближе; дети затеяли танец, и он остановился посмотреть. Знакомы ли вы с музыкой сумрачных улиц, под которую танцевали дети?.. волнение, какое вам и не снилось, коснется вас, и в нем вам откроется секрет потаенного Лондона». Это великий секрет тех, кому довелось существовать в темном сердце города. Это вызов и самозабвение, сплавленные воедино. Это лондонский танец.

Ламбет ныне, как и многие другие районы Лондона, стал тише. Детей на улицах не видно вовсе, однако небольшой сквер на Саламанка-стрит, называемый Педлерс-парк, означен как «детская игровая площадка». В свое время весь Лондон был одной «игровой площадкой» – теперь же для детской игры выделены особые зоны. Улица Ламбет-уок, ранее бывшая центром Старого Ламбета, сейчас сделана чисто пешеходной и застроена трехэтажными муниципальными домами из темного кирпича. Она ведет к торговому пассажу, который, однако, не назовешь новеньким; по нему, ругаясь сквозь зубы, ковыляет пьяный. Магазины закрыты, а иные и вовсе бездействуют. Но росписи на стенах, возвышающихся над пассажем, изображают детей. На одной, датированной 1851 годом, – ученики Ламбетской школы для бедных на Ньюпорт-стрит. На другой голоногая детвора весело пляшет в струях воды из поливальной цистерны; образ навеян фотографией, сделанной Уильямом Уиффином примерно в 1910 году. И вдруг – пожалуйста: 1 июля 1999 года четыре девочки затевают посреди Ламбет-уок игру со скакалкой.

Преемственность

Рисунок Джорджа Шарфа, изображающий «исконное устричное заведение» на Тайлер-стрит. Этой лавки уже нет, но все последующие постройки на этом месте имели примерно такие же очертания.

Глава 69

Время не подскажете?

Природа лондонского времени таинственна. Кажется, что оно не течет непрерывно в одну сторону, а то и дело заворачивает назад, идет вспять; оно напоминает не столько реку или ручей, сколько поток лавы, извергаемой из некоего неведомого огненного источника. Порой оно движется равномерно, а потом вдруг устремляется вперед рывком; порой замедляет ход и, случается, ложится в дрейф и замирает совсем. Есть в Лондоне места, где вполне можно подумать, будто времени пришел конец.