Затерянный остров, стр. 45

Паулу в семнадцать лет выдали замуж за старика, и у нее не было ни любовников, ни каких-либо представлений о том, что должно происходить в первую брачную ночь, потому что мать ничего не рассказала ей об этом. Конечно же, она вместе с Йоханнесом Карлом видела во дворе Йозефы, как совокупляются свиньи, коровы и собаки, но она и не думала переносить это на людей.

Несмотря на жару, при мысли о бывшем муже ее охватил озноб и она начала дрожать. Даже после того, как два врача подтвердили, что у нее никогда не было «французской болезни» и что она абсолютно здорова, Эдуард фон Вагенбах продолжал повсюду рассказывать, какой невероятно ветреной она была, каким волком в овечьей шкуре оказалась, с каким трудом он смог отделаться от нее. После развода прекратилась и финансовая поддержка, которую фон Вагенбах оказывал ее матери и Густаву, что привело к окончательному разрыву с семьей.

Если бы у Паулы в тот момент не было книги рецептов ее бабушки, она просто умерла бы. Сама мысль о том, что существует ароматная сладость, эти удивительные легкие запахи, удержала ее от того, чтобы утопиться в Кенигсзее. Да, она даже выяснила, что ароматы, такие как ваниль или корица, не только утешали ее, но могли также придать ей силу и ярость, особенно лимонный имбирь с его остротой и горечью. Она прямо-таки чувствовала, как яркий запах дягиля превращает ее тело в тело амазонки. И ее план создать такой аромат, который не только украшал бы женщин, но и исцелял их, придал ей мужества, сделал ее сильнее, стал целью, которую она пронесла через все несчастные дни, когда раны на ее животе никак не заживали. Это была цель, которая придала ее жизни смысл после того, как врач вынужден был сказать ей, что в результате кесарева сечения, на котором настоял ее муж, ее матка стала бесплодной. Врач сначала отказывался делать кесарево сечение, потому что Паула была еще жива, а лишь немногие женщины выживают после такой операции. Но Вагенбах был настолько одержим идеей получить наследника, что все остальное было для него безразлично.

Она вынуждена была чаще останавливаться, потому что аромат жасмина ослабевал, и каждый раз, когда она вновь начинала движение, ей приходилось заставлять себя, потому что ноги у нее были как одна сплошная открытая рана, а в горле пересохло.

Спустя несколько часов она наконец нашла равеналу среди пальм, папоротника, мха и лиан. Ее водой, возможно, удастся отмыть клейкую пленку, которую оставил джекфрут.

Паула сняла узел с вещами и снова сделала гамак для Йо, который защищал его от насекомых. Она достала нож и подошла к равенале. Эта веерная пальма росла, по всей видимости, всегда в направлении с востока на запад. Из земли поднимались ростки длиной в метр — толстые трубки, которые могли накапливать воду. На конце каждого стержня был расположен пальмовый лист, поэтому издалека это дерево выглядело так, будто кто-то воткнул в землю огромный веер.

Паула постучала по одной из труб и обрадовалась, когда услышала бульканье. Затем она вонзила нож в нижнюю часть пальмы, где лиственные трубки объединялись в нечто, напоминающее ствол, и подставила туда флягу. Вода действительно потекла, но в ней было много мертвых мух, личинок и грязи, она пахла плесенью. Это была та знаменитая пальма, о которой писали все авторы, чьи книги она прочитала перед тем, как отправиться на Мадагаскар, и они утверждали, что эта вода спасла им жизнь. Она посмотрела в свою флягу, и ей стало плохо от вида и запаха этой воды. «Ну ладно, если я действительно буду умирать от жажды, то и такая вода сойдет, — подумала Паула. — Ее можно процедить через марлевую ткань». Она отыскала вторую флягу и марлю; при переливании немного воды пролилось, но в ней уже ничего не плавало, только запах остался.

Она надеялась однако, что им не придется ее пить. Все это так вымотало Паулу, что ей понадобился отдых. Она присела рядом с гамаком, в котором, к счастью, спокойно спал Йо, чтобы немного перевести дух.

Едва она успела присесть и вытянуть ноги, как ей пришлось бороться с собой, чтобы не закрыть глаза. «Ты не можешь сейчас спать, — приказывала она себе, — тебе нужно идти, пока светло». «Я не думаю, что сумею подняться, — возражала она сама себе, — мои ноги не в силах больше идти. Я не смогу».

«Если бы я не спасла ребенка, — тут она услышала шепот Ласло: «Не ребенка», — если бы я не спасла Йо, нам не пришлось бы разделиться, Ласло не умер бы». Она всегда приносила несчастье, где бы она не появлялась, все шло наперекосяк. Теперь все было позади, она слишком устала, чтобы развязать узел и понюхать свои масла. Паула закрыла глаза. Как приятно. Ничего не видеть, не двигаться, не идти. Просто сидеть и отдыхать.

Йо начал тихонько плакать.

«Все равно, — подумала Паула, — мне нет до него никакого дела. Я не смогу больше встать, мои ноги не двигаются».

Плач Йо перешел в громкое рыдание. «Это очень далеко, — объясняла она себе, — очень далеко и не имеет к тебе никакого отношения».

Вдруг малыш перестал плакать и начал радостно лепетать. «Вот и хорошо, тогда я могу поспать. Замечательно». Она сделала глубокий вдох и выдох. Звуки стали такими, будто Йо скоро начнет смеяться. Что же могло заставить голодного, измотанного жаждой, одинокого ребенка смеяться при такой жаре?

Непонятно, что же там происходит?

Она открыла глаза, посмотрела в его сторону и тоже улыбнулась.

Вокруг гамака, который она соорудила для малыша, парило облако голубых бабочек размером с колибри, они сверкали голубизной неба над Кенигсзее, это была лиловая голубизна лавандового поля летом, это была голубизна флаконов Матильды, лазуритовая голубизна.

26 Письмо Матильды

Моя дорогая Флоренс!

Вероятно, отец Антоний все же прав в своих опасениях. Прежде мне приходилось откладывать перо из-за странных звуков во дворе. Я подозревала, что это были воры, которые хотели заполучить мою ваниль. Такое часто случалось. Я хватала ружье и выбегала к сараям, где она хранится. Там не было не души, но кто-то разводил огонь, к счастью, так неумело, что мне удавалось быстро потушить его. Боюсь, что это знак для меня.

Значит, мне придется сокращать свое повествование, потому что я хочу быть уверена, что ты прочтешь эти строки.

После того как ты уехала, я долго думала, как мне лучше всего поступить, и обдумывала план, как заставить Бомона заплатить Эдмонду за все, что он сделал. Благоприятный день для разговора с Бомоном наступил, когда цветы ванили распустились и в течение двадцати четырех часов их нужно было опылить. Каждый цветок вручную.

Сразу после завтрака я пошла к нему в кабинет и начала с ним разговор. Я требовала, чтобы он заплатил Эдмонду или взял его в долю, но он только посмеялся надо мной и сказал, чтобы я немедленно покинула его дом, что я могу уходить вместе с Эдмондом. Он утверждал, что его раб проводил этот эксперимент по его поручению, и это просто чудовищно, что такая женщина, как я, поверила смешным историям необразованного раба, который не умеет ни читать, ни писать.

Конечно, я пригрозила, что разрушу его славу, но это не особенно взволновало его, ведь кто будет прислушиваться к болтовне женщины, которая поддалась распутству, оскверняющему расу. Как я, впрочем, и предполагала. Затем последовала самая интересная часть моего плана, в который я не посвятила Эдмонда, потому что он был бы против.

Я переманила на свою сторону всех работников, бывших рабов, которые любили Эдмонда и были согласны со мной, и пообещала им щедрое вознаграждение. Поэтому никто из них даже не притронулся бы к цветам, пока Бомон не сделает Эдмонду приемлемое предложение.

Бомон был вне себя, и то, что случилось позже, я к сожалению, не смогла предусмотреть. Я не думала, что он такой подлый преступник.

Он попросил время подумать, отправил Эдмонда, который ни о чем не подозревал, на рынок и спрятал семейные украшения в крошечной каморке Эдмонда. Затем он позвал главного комиссара Сарда Гаррига и обвинил Эдмонда в краже. И так как семейные украшения и серебро были найдены под матрасом Эдмонда, его арестовали, посадили под замок и без долгих разбирательств заключили в тюрьму на десять лет.