Собрание сочинений в 10 томах. Том 4, стр. 97

Как страстно он желал такого богатства и власти, которую оно принесло бы с собой. Теперь же он зависел от других, смотревших на него сверху вниз, как на ленивого мечтателя. Никогда не было у него в кармане ни гроша, и имел он за душой одни только долги, которых старался не считать. Достигнуть же богатства работой, честным ремеслом или торговлей, как многие из его соседей, это ему не приходило в голову. На это он смотрел как на унизительное дело, годное только для презренных голландцев, среди которых ему суждено было жить.

Такова в главных чертах характеристика Адриана, носившего фамилию ван Гоорль, суеверного мечтателя, пустого сибарита, скучающего автора стихов, изобретателя фальшивых выводов, слабохарактерного и страстного себялюбца. Лучшие чувства его, как, например, любовь к матери и еще другая привязанность, о которой будет сказано ниже, были не более как проявлением того же эгоизма — его собственного тщеславия и погони за удовольствиями. Его нельзя было назвать дурным человеком, в нем были и некоторые порядочные черты. Так, например, он был способен иметь хорошие намерения и горько раскаиваться в своих поступках, даже временами мог испытывать горячие порывы. Но вырасти в душе Адриана эти зародыши добрых задатков могли, только если бы крепкие стены защищали их от внешних искушений. Адриан никогда не был в состоянии устоять против соблазнов. От природы он был предназначен служить игрушкой других людей, а также своих собственных желаний.

Можно спросить: что он унаследовал от матери? Была ли в его слабом, неблагородном характере хотя бы одна ее чистая, благородная черта? Вряд ли. Может быть, из-за того, что его появление на свет вовсе не было желанным, она передала ему часть своего тела, но не дала ничего от того, чем могла распоряжаться сама, — от своей души? Кто знает! Одно достоверно, что от матери он не унаследовал ничего, кроме доли голландского упрямства в исполнении своих замыслов, что в соединении с его прочими свойствами делало его очень опасным — превращало в человека, которого приходилось бояться и от которого следовало бежать.

Адриан дошел до Белых ворот и, остановившись у городского рва, задумался. Подобно многим своим молодым соотечественникам-современникам, он имел военные наклонности и был убежден, что при случае мог бы сделаться выдающимся полководцем. Теперь он рисовал себе картину осады Лейдена большой армией, состоящей под его началом, и располагал ее так, чтобы вызвать скорейшее падение города. Не мог он знать тогда, что через несколько лет такой же задачей будет занят ум Вальдеса и других великих испанских полководцев.

Вдруг его мечты нарушились грубым голосом, крикнувшим:

— Проснись, испанец! — И какой-то твердый предмет — зеленое яблоко — чуть не сбил перья с его плоского берета. Адриан оглянулся с бранью и увидел двух парней лет пятнадцати, высунувших языки и строивших ему рожи из-за угла караулки. Лейденская молодежь не любила Адриана, и он знал это. Сочтя за лучшее не обращать внимания на оскорбление, он собирался идти дальше, но один из парней, ободренный безнаказанностью, вышел из-за угла и начал раскланиваться перед ним так, что его потертая шапка свалилась с головы в пыль. При этом он насмешливо говорил товарищу:

— Ханс, как ты смел потревожить благородного идальго? Разве ты не видишь, что благородный идальго идет прогуляться, отыскивая своего благородного батюшку, герцога Золотого Руна, которому несет в подарок ручную птичку?

Адриан услышал, и оскорбление подействовало на него, как удар бича на благородного коня. Ярость вскипела в нем как огненным фонтаном и, выхватив кинжал из-за пояса, он бросился на мальчишек, сбросив сокола в колпачке. Птица полетела за ним. В эту минуту Адриан способен был убить обоих оскорбителей, но, к счастью для себя, они вовремя успели скрыться в одной из узких улиц. Он остановился и, еще весь дрожа от бешенства, подманив к себе сокола, пошел по мосту.

— Заплатят они мне, — ворчал он про себя. — Не забуду я им этого!

Надо пояснить, что Адриан знал кое-что из истории своего рождения, но не все. Он знал, например, что фамилия его отца была Монтальво, что брак его матери по каким-то причинам был незаконным и отец таинственно исчез из Нидерландов, отправившись, как ему сказали, искать смерти в чужие края. Больше ничего он не знал достоверно, так как все отвечали на его вопросы по этому поводу с удивительной сдержанностью. Два раза он, собравшись с духом, начинал расспрашивать мать, но каждый раз лицо ее принимало холодное выражение, и она отвечала почти одними и теми же словами:

— Сын мой, прошу тебя, не расспрашивай. Когда я умру, ты найдешь всю историю твоего рождения, записанную мною, но если ты будешь благоразумен, то не станешь читать ее.

Однажды он предложил тот же вопрос своему отчиму, Дирку ван Гоорлю, но Дирк смутился и ответил:

— Советую тебе довольствоваться тем, что ты живешь у друзей, которые заботятся о тебе. Помни, кто станет копать землю на кладбище, тот найдет кости.

— В самом деле? — высокомерно ответил Адриан. — Надеюсь, по крайней мере, что тут нет ничего такого, что касалось бы репутации моей матери?

При этих словах Дирк, к удивлению своего пасынка, побледнел и подступил к нему, будто намереваясь схватить за горло.

— Ты смеешь сомневаться в своей матери, этом ангеле, посланном с неба?… — начал было он, но тотчас замолчал и прибавил: — Ну, извини меня, мне следовало помнить, что ты-то ни в чем не виноват и что этот вопрос, естественно, тяготит тебя.

Пословица о кладбище и костях так сильно врезалась в память Адриана, что он уже не копался больше в земле, другими словами, перестал задавать вопросы и довольствовался убеждением, что хотя его отец, может быть, и поступил дурно с его матерью, но все же был древнего, благородного происхождения и древняя, благородная кровь течет, стало быть, и в его жилах. Все остальное забудется, хотя теперь ему довольно часто приходилось выносить оскорбления, вроде сегодняшнего, а когда все забудется, то кровь, драгоценная, голубая кровь испанского идальго все же останется его наследием.

XI. Адриан выручает красавицу из опасности

Весь долгий вечер Адриан бродил по тропинкам, перерезывавшим луга и болота, раздумывая о случившемся и представляя себя достигшим сана испанского гранда, а быть может даже — кто знает — сана рыцаря Золотого Руна, с правом не снимать шляпы в присутствии самого государя.

Не один вальдшнеп и другая дичь, охотиться за которыми он пришел, взлетали у него из-под ног. Но он был так поглощен своими мыслями, что птицы скрывались из виду прежде, чем он успевал снять колпачок с своего сокола. Наконец, когда он, миновав церковь Веддинфлита и идя по берегу Старого Флита, поравнялся с лесом Бойсхайзен, называемым так по развалинам находившегося среди него замка, он увидел цаплю, летевшую к своему гнезду, и спустил сокола. Сокол бросился за ней, цапля же, заметив преследователя, начала дразнить его, поднимаясь спиралью все выше и выше. Сокол также стал быстро подниматься более широкими кругами, пока не очутился гораздо выше нее. Тогда он бросился на цаплю, но промахнулся: цапля быстрым поворотом крыльев уклонилась от него и, прежде чем сокол опять успел прицелиться, исчезла за верхушками деревьев. Опять хищник поднялся и спустился так же неудачно, как в первый раз. В третий раз цапля взлетела широкими кругами, и в третий раз сокол бросился за ней и, наконец, вцепился в нее.

Адриан, следовавший за ними насколько мог быстро, перепрыгивая через попадавшиеся лужи или шлепая по ним, видел победу сокола и остановился в ожидании. С минуту сокол и цапля висели на высоте двухсот футов над самыми высокими деревьями леса, но затем цапля, представлявшая из себя трепещущую черную точку на небе, озаренном ярким закатом, начала спускаться, ища спасения в кустах. Сокол и цапля стремглав летели вниз головами — крылья уже не поддерживали их — и исчезли в лесу.