Похороны Великой Мамы (сборник), стр. 18
– Попадешь в церковь, когда уже закончат читать Евангелие, – сказала слепая. Она все еще сидела около роз.
– Не могу я туда идти, – направляясь в уборную, проговорила Мина. – Рукава сырые, и платье неглаженое.
У нее было ощущение, будто на нее неотступно смотрит всевидящее око.
– Сегодня страстная пятница, а ты не идешь к мессе.
Вернувшись из уборной, Мина налила себе чашку кофе и села около слепой, прислонившись к побеленному косяку. Но пить не смогла.
– Это ты виновата, – прошептала она с глухим ожесточением, чувствуя, что ее душат слезы.
– Да ты плачешь! – воскликнула слепая.
Она поставила лейку, которую держала в руке, у горшков с майораном и вышла в патио, повторяя:
– Ты плачешь! Ты плачешь!
Мина поставила чашку на пол, потом ей кое-как удалось собой овладеть.
– Я плачу от злости. – И, проходя мимо бабки, добавила: – Тебе придется исповедаться, ведь это из-за тебя я не причастилась в страстную пятницу.
Слепая ждала, чтобы Мина закрыла за собой дверь спальни; потом двинулась в конец коридора, наклонилась, вытянув вперед пальцы, пошарила и наконец нашла не пригубленную даже чашку Мины. Выливая кофе в помойное ведро, она сказала:
– Бог свидетель, у меня совесть чистая.
Из спальни вышла мать Мины.
– С кем ты разговариваешь? – спросила она.
– Ни с кем, – ответила слепая. – Я ведь уже говорила тебе, что теряю разум.
Запершись в комнате, Мина расстегнула ворот на платье и вынула три надетых на английскую булавку маленьких ключика. Одним из них она открыла нижний ящик комода и, достав оттуда небольшой деревянный ларец, отперла его другим ключом. Внутри лежала пачка писем на цветной бумаге, стянутая резинкой. Она спрятала их на груди, поставила ларчик на место и снова заперла ящик. Потом она пошла в уборную и бросила письма в яму.
– Ты собиралась к мессе, – сказала ей мать.
– Она не могла пойти, – вмешалась в разговор слепая. – Я забыла, что сегодня страстная пятница, и вчера вечером выстирала рукава.
– Они еще не высохли, – пробормотала Мина.
– Ей пришлось много работать эти дни, – продолжила слепая.
– Мне нужно сдать на Пасху сто пятьдесят дюжин роз, – проговорила Мина.
Было рано, но солнце уже начало припекать. К семи утра большая комната превратилась в мастерскую по изготовлению искусственных роз: по явились корзина с лепестками и проволокой, большая коробка гофрированной бумаги, две пары ножниц, моток ниток и пузырек клея. Почти сразу же пришла Тринидад с картонной коробкой под мышкой и спросила, почему Мина не ходила к мессе.
– У меня не было рукавов, – ответила Мина.
– Да тебе бы кто хочешь их одолжил, – сказала Тринидад.
Она пододвинула стул и села около корзины с лепестками.
– Пока сообразила, было уже поздно, – произнесла Мина.
Она сделала розу, потом подошла к корзине, чтобы закрутить ножницами лепестки. Тринидад поставила картонную коробку на пол и принялась за работу.
Мина посмотрела на коробку.
– Купила туфли?
– В ней дохлые мыши, – ответила Тринидад.
Тринидад закручивала лепестки лучше, и Мина стала обертывать куски проволоки зеленой бумагой – делать стебли. Они работали молча, не обращая внимания на солнце, наступавшее на комнату, где по стенам висели идиллические картины и семейные фотографии. Закончив делать стебли. Мина повернула к Тринидад лицо, казавшееся каким-то отрешенным. Движения у Тринидад, едва шевелившей кончиками пальцев, были удивительно точные; она сидела, сомкнув ноги. Мина посмотрела на ее мужские туфли. Не поднимая головы, Тринидад почувствовала ее взгляд, отодвинула ноги дальше под стул и перестала работать.
– Что такое? – спросила она.
Мина наклонилась к ней совсем близко.
– Он уехал.
Ножницы из рук Тринидад упали к ней на колени.
– Не может быть!
– Да, уехал, – повторила Мина.
Тринидад не мигая уставилась на нее. Между ее сдвинутыми бровями пролегла вертикальная морщина.
– И что теперь?
Голос Мины прозвучал ровно и твердо:
– Теперь? Ничего.
Около десяти часов Тринидад стала прощаться с ней. Мина к тому времени уже отвела душу и теперь остановила ее, напоминая, что надо бросить дохлых мышей в уборную.
Слепая подрезала розовый куст.
– Ни за что не догадаешься, что у меня здесь в коробке, – проходя мимо нее, сказала Мина.
Она потрясла коробку. Слепая прислушалась.
– Тряхни еще раз.
Мина тряхнула во второй раз, но даже после третьего, когда слепая слушала, оттянув указательным пальцем мочку уха, она так и не смогла определить, что в коробке.
– Это мыши, которые за ночь попались в мышеловки в церкви, – объяснила Мина.
На обратном пути она прошла мимо слепой молча. Однако слепая двинулась за ней следом. Когда бабка вошла в большую комнату, Мина, сидя у закрытого окна, заканчивала розу.
– Мина, – сказала слепая, – если хочешь быть счастливой, никогда не поверяй свои тайны чужим людям.
Мина на нее посмотрела. Слепая села напротив и хотела тоже начать работать, но Мина ей не позволила.
– Нервничаешь, – заметила слепая.
– По твоей вине.
– Почему ты не пошла к мессе?
– Сама знаешь, почему.
– Будь это вправду из-за рукавов, ты бы и из дому не вышла. Ты пошла, потому что тебя кто-то ждал, и он сказал что-то для тебя неприятное.
Мина, словно смахивая пыль с невидимого стекла, провела руками перед глазами слепой.
– Ты ясновидица, – произнесла она.
– Сегодня утром ты была в уборной два раза, – напомнила слепая. – А ведь больше одного раза ты не ходишь по утрам никогда.
Мина продолжала работать.
– Можешь показать мне, что у тебя в нижнем ящике шкафа? – спросила слепая.
Мина не спеша воткнула розу в оконную раму, достала из-за корсажа три ключика, положила в руку слепой и сама сжала ей пальцы в кулак.
– Посмотри собственными глазами, – сказала она.
Кончиками пальцев слепая ощупала ключи.
– Моим глазам не увидеть того, что лежит на дне выгребной ямы.
Мина подняла голову, и ей вдруг показалось, что слепая чувствует ее взгляд.
– А ты полезай туда, если тебя так интересуют мои вещи.
Однако слепая пропустила колкость мимо ушей.
– Каждый день пишешь в постели до зари, – проговорила бабка.
– Но ведь ты сама гасишь свет.
– И сразу ты зажигаешь карманный фонарик. А потом, слушая твое дыхание, я могу даже сказать, о чем ты пишешь.
Мина сделала над собой усилие, чтобы не вспылить.
– Хорошо, – произнесла она, не поднимая головы, – допустим, это правда – что здесь такого?
– Ничего. Только то, что из-за этого ты не причастилась в страстную пятницу.
Мина сгребла нитки, ножницы и цветы в одну кучу, сложила все в корзину и повернулась к слепой.
– Так ты хочешь, чтобы я объяснила тебе, зачем ходила в уборную? – спросила она.
Наступило напряженное молчание, и наконец Мина сказала:
– Какать.
Слепая бросила ей в корзину ключи.
– Могло бы сойти за правду, – пробормотала она, направляясь в кухню. – Да, можно было бы поверить, если бы хоть раз до этого я слышала от тебя вульгарность.
Навстречу бабке, с противоположного конца коридора, шла мать Мины с большой охапкой усеянных колючками веток.
– Что произошло? – спросила она.
– Да просто я потеряла разум, – ответила слепая. – Но, видно, пока я не начну бросаться камнями, в богадельню меня все равно не отправят.
Похороны Великой Мамы
Послушайте, маловеры всех мастей, доподлинную историю Великой Мамы, единоличной правительницы царства Макондо, которая держала власть ровно девяносто два года и отдала Богу душу на последний Вторник минувшего сентября. Послушайте рассказ о Великой Маме, на похороны которой пожаловал из Ватикана сам Верховный Первосвященник.
Теперь, когда ее верноподданные пришли наконец в себя после такого страшного потрясения, теперь, когда дудочники из Сан-Хасинто, контрабандисты из Гуахиры, сборщики риса из Сину, проститутки из Гуака-майяля, ведуны из Сиерпе и сборщики бананов из Аракатаки опомнились и натянули москитные сетки, чтобы отоспаться после стольких бессонных ночей, теперь, когда, восстановив душевное равновесие, взялись наконец за государственные дела все, кому положено, и даже Президент Республики, да и все те, кому подвернулся случай представлять не только власть земную, но и небесную на самых пышных в истории человечества похоронах, теперь, когда душа и тело Верховного Первосвященника вознеслись на небо, а по улицам Макондо ни пройти, ни проехать, ибо кругом горы консервных банок, порожних бутылок, окурков, обглоданных костей и уже под сохших кучек, оставленных несметным сборищем людей, прибывших на это историческое действо, именно теперь – самое время приставить к воротам скамеечку и, пока не нагрянули те высокоумные господа, что пишут историю, взять и с чувством с толком рассказать о событиях, взбудораживших всю страну.