Дневник Джанни Урагани, стр. 39

Наступил великий миг.

Я оставил свой наблюдательный пункт, высунулся в дверцу шкафа и громко всхрапнул.

Джиджино Балестра тут же вскочил с моей постели и выбежал из дортуара, чтобы дать сигнал членам тайного общества. Они всё это время стояли наготове с ремнями и палками и собирались ворваться в кабинет вместо Пьерпаоло Пьерпаоли и воздать всем по заслугам.

Я вернулся в своё укрытие и прижал ухо к портрету, чтобы хотя бы послушать, что там творится.

Я услышал, как открылась дверь кабинета, как её снова заперли на замок, и тут же первые удары и вопли трёх спиритов:

– Ай-ай! Духи!.. Сжальтесь!.. На помощь!.. Спасите!..

К сожалению, я не мог дольше наслаждаться этой сценой – пора было помочь моему другу. Я побежал к чулану с керосиновыми лампами, схватил ключ, который и правда висел на внутренней стороне двери, и бросился к дверям пансиона.

Тито Бароццо уже был там. Он отпер дверь, потом повернулся ко мне, обнял меня и прижал к груди. Он поцеловал меня, и наши слёзы смешались…

Удивительный миг! Казалось, я сплю… Когда я опомнился, то стоял уже один, прислонившись к двери пансиона.

Тито Бароццо рядом не было.

Я запер дверь и побежал возвращать всё на свои места: повесил ключ в чулан с керосиновыми лампами и вернулся в дортуар, где, как я и надеялся, все крепко спали.

Все, кроме Джиджино Балестра, который сидел на моей кровати и ждал: я не рассказал ему про свой уговор с Бароццо.

– Все наши разошлись по дортуарам, – прошептал он. – Ну и зрелище было!

Он хотел мне рассказать, но я приложил палец к губам. Сейчас мне хотелось посмотреть, что происходит в кабинете. Кое-как нам удалось втиснуться вдвоём в мой наблюдательный пункт – мы лежали там в тесноте, как сардинки в консервной банке, только с головами. Я убрал кирпич, и мы заглянули в кабинет Пьерпаоло, погружённый в кромешную тьму.

– Слышишь? – прошелестел я. Слышны были всхлипы.

– Джелтруде, – шепнул мой друг.

И правда, это была директриса. Она плакала, приговаривая:

– Сжальтесь!.. Простите!.. Каюсь! Я больше так не буду!

Вдруг раздался дрожащий голос:

– Пьерпаоло Пьерпаоли… можно зажечь лампу?

Это негодяй повар, изобретатель похлёбки на грязной воде. Мне хотелось своими глазами увидеть, как его отдубасили члены тайного общества, поэтому я поспешно просипел:

– Да?а-а?а…

Слышно, как кто-то спотыкается, чиркает спичкой о стену, и вот уже тусклый желтоватый огонёк блуждает в темноте, как «бесовские огни» на кладбище, и, наконец, загорается лампа.

Вот это зрелище! Никогда его не забуду.

Стулья и столы опрокинуты. На этажерке – разбитые часы, на полу валяются канделябры.

Беспорядок страшный.

У стены стоит повар с распухшей от побоев мордой и смотрит на портрет полными слёз глазами.

В другом углу скорчилась директриса с исцарапанным лицом, вся растрёпанная и расхристанная. Глаза у неё красные от слёз, и она тоже с тревогой смотрит на портрет.

Угрызения совести и боль одолевают её, она ревёт и лепечет, не отводя взгляд от портрета:

– Ах, дядя! Правильно вы нас наказали! Поделом… мы не достойны этого прекрасного заведения, которому вы посвятили всю свою благочестивую жизнь! Правильно вы послали духов нам в наказание за наши грехи. Спасибо, дядюшка! Спасибо… Если хотите наказать нас ещё, пожалуйста!.. Но клянусь, что отныне мы никогда не впадём в ужасный грех эгоизма, жадности, деспотизма… Мы клянёмся, правда, Станислао?

Она медленно повернула голову, оглядела всё кругом и воскликнула:

– О Боже! Станислао тут нет!..

Действительно, директора нигде не было видно, и у меня сжалось сердце. Что же с ним сделали ребята из тайного общества?

– Станислао! – громко позвала директриса.

Нет ответа.

Тогда повар обратился к портрету:

– Пьерпаоло Пьерпаоли! Может, мстительные духи унесли нашего бедного директора в ад?

Я промолчал. Я хотел показать им, что духа Пьерпаоли здесь больше нет. И мне это удалось: позвав покойного ещё несколько раз, повар сказал:

– Его тут больше нет!

Синьора Джелтруде вздохнула с облегчением.

– Но где же Станислао? – сказала она. – Станислао! Станислао, ты где?

И вдруг из спальни показалась долговязая фигура, настолько комичная, что хоть ещё не рассеялась драматичная торжественность этого рокового спиритического сеанса, повар с директрисой не смогли удержаться от смеха.

Синьор Станислао как будто даже похудел от пережитого. Его голова, белая и блестящая, как бильярдный шар, сиротливо торчала из воротника, добавь к этому подбитый глаз и выражение отчаяния на лице, и ты поймёшь, дорогой дневник, почему ни я, ни Джиджино Балестра, как ни старались, не смогли сдержаться.

К счастью, повар с синьорой Джелтруде так покатывались сами, что ничего не замечали. Но директор не смеялся и, видимо, что-то услышал, ибо перевёл на нас исполненный ужаса взгляд… Как мы ни крепились, смех глухим хрюканьем всё же вырвался через нос, и мы пулей – насколько это возможно в такой тесноте – выскочили из шкафчика в дортуар.

Мы оба мигом разделись и, дрожа от страха, нырнули под одеяла…

Всю ночь я не сомкнул глаз, боясь, что вот-вот всё раскроется и к нам нагрянет проверка. Но ничего больше не произошло, и сегодня утром я смог описать в своём дневнике последние события в пансионе Пьерпаоли.

14 февраля

У меня есть чуть-чуть времени, чтобы записать тут телеграфным стилем вчерашние события. В нашем опасном положении, попадись сейчас этот дневник в лапы директрисы, всем конец… Поэтому я вытащил его из чемодана и повесил на шнурке на шею, вряд ли кто-нибудь осмелится меня обыскивать!

Вот что произошло за последние сутки.

Вчера с самого утра в пансионе царило страшное оживление. О побеге Тито Бароццо уже знали все: воспитанники шептались и переглядывались, а сторожа и другая прислуга сновали туда-сюда с вытянутыми лицами, будто проиграли в лотерею, и бросали на всех грозные взгляды – ну вылитые полицейские в погоне за опасным преступником.

Ходили слухи, что дирекция разослала телеграммы с приметами беглеца по всем окрестным ведомствам и начала тщательное расследование в самом пансионе, пытаясь выяснить, были ли у Бароццо сообщники среди товарищей или прислуги.

Поговаривали, будто директриса от огорчения покрылась ужасной сыпью и слегла в постель, а директор так рьяно носился, отдавая распоряжения, что впечатался в угол глазом, а в придачу ему раздуло флюсом щёку, и теперь приходится подвязывать голову чёрным шёлковым платком, из-под которого выглядывает чёрный-пречёрный глаз…

Мы-то, члены тайного общества, прекрасно знали, что это за сыпь и что за флюс, но, само собой, помалкивали и только многозначительно переглядывались.

Появление синьора Станислао за завтраком произвело фурор. То тут, то там кто-нибудь сдавленно прыскал, и все сосредоточенно утирали рот салфетками, чтобы скрыть улыбку.

Как же смешон был бедняга директор с этой своей тряпкой, повязанной вокруг голой башки (мы, члены тайного общества, знали, что теперь ему никогда не упрятать её под парик, ведь мы забросили его туда, где если он его и найдёт, то ни за что не наденет на голову!), и с огромным затёкшим глазом, смахивающим на недожаренную глазунью…

– С этим чёрным тюрбаном он вылитый турецкий могильщик! – шепнул Маурицио дель Понте.

Позже выяснилось, что воспитанников по одному вызывают в кабинет директора на допрос.

– О чём тебя спрашивали? – спросил я какого-то мальчишку, подкараулив его в коридоре, когда он выходил из кабинета.

– Ни о чём, – ответил он.

К вечеру я поймал другого:

– Что тебе сказал директор?