Тринадцатая сказка, стр. 47
С Эммелиной же дело обстояло иначе. Она не погружалась в спасительную амнезию и, как следствие, страдала сильнее и дольше. В первые недели разлуки каждая секунда была для нее исполнена мучительной боли. Это было сродни ощущениям человека, которому после ампутации перестали давать обезболивающие препараты, и он, терпя страшные муки, удивляется лишь одному: как его организм может переносить такое и не умереть. Но постепенно, микроскопическими шажками, она начала оправляться. И вот настал момент, когда боль покинула большую часть ее тела, угнездившись только в самом сердце. А потом дошла очередь и до сердца – время от времени Эммелина начала испытывать и другие чувства, помимо безысходного горя. Таким образом она сумела адаптироваться к отсутствию сестры. Она научилась существовать отдельно от Аделины.
Теперь они снова были вместе, однако в Эммелине произошла серьезная перемена, чего Аделина на первых порах не заметила.
Сначала была только радость воссоединения. В первые два дня близняшки не разлучались ни на минуту. Меж кустов и деревьев фигурного садика они вели нескончаемую игру в «я тебя вижу, а ты меня нет», повторявшую их недавний опыт расставания и последующей встречи. Аделине никогда не надоедала эта игра, но Эммелина вскоре начала терять к ней интерес. Возродились и былые противоречия: Эммелина хотела идти в одну сторону, Аделина – в другую, что приводило к стычкам. Как всегда, Эммелина уступала, но отныне ее собственное «я» не оставляло эти уступки без внимания и мирилось с ними лишь до поры до времени.
Прежде чуть ли не боготворившая Эстер, она теперь нисколько не скучала по пропавшей гувернантке. Ее любовь растаяла без следа еще в ходе эксперимента, когда она хоть и далеко не сразу, но осознала, что именно Эстер похитила у нее сестру. Кроме того, Эстер настолько увлеклась составлением отчетов и ежедневными консультациями с доктором Модели, что, вероятно сама того не заметив, начала пренебрегать Эммелиной. Очутившись в непривычном одиночестве, Эммелина нашла новые способы отвлечься от своих печалей. Она научилась играть сама с собой и не собиралась отказываться от этих самостоятельных игр только потому, что Аделина снова была рядом.
И вот однажды – это было на третий день после их встречи – Эммелина внезапно прервала игру в прятки и незаметно для сестры ушла из сада в бильярдную, где у нее была припрятана колода карт. Разлегшись на зеленом сукне посреди стола, она начала играть сама с собой. Это была самая примитивная, детская разновидность пасьянса. Эммелина каждый раз выигрывала, поскольку правила данной игры не допускали возможности ее проигрыша. И каждый раз она очень радовалась своей победе.
В середине игры она подняла голову и насторожилась. Она ничего не услышала, но часть ее сознания, постоянно настроенная на сестру, сигнализировала, что та ее зовет и ищет. Эммелина проигнорировала этот призыв. Она была занята. Она увидится с Аделиной попозже, а сейчас ей нужно закончить игру.
Спустя час, когда взбешенная Аделина ворвалась в бильярдную, Эммелина, как обычно, оказалась не в состоянии себя защитить. Аделина вскочила на стол и, совершенно обезумев от ярости, накинулась на сестру.
Эммелина и не пыталась сопротивляться. Она не издала ни звука ни в момент нападения, ни в ходе самой экзекуции.
Наконец уставшая Аделина прекратила избиение и несколько минут разглядывала сестру. Зеленое сукно было забрызгано кровью, карты разлетелись по всей комнате. Эммелина лежала, сжавшись в комок; ее плечи судорожно дергались в такт неровному дыханию.
Аделина повернулась и вышла из бильярдной.
Эммелина оставалась все там же, на столе, до тех пор, пока ее не разыскал Джон-копун несколько часов спустя. Он отвел ее к Миссиз, которая промыла рану на голове, наложила компресс на подбитый глаз и обработала кровоподтеки настойкой орешника.
– Этого бы не случилось, будь здесь Эстер, – сказала она. – Когда же она наконец вернется?
– Она не вернется никогда, – сказал Джон, с трудом сдерживая раздражение. Ему, как и Миссиз, было больно смотреть на Эммелину.
– Но я не понимаю, почему она уехала так внезапно, не сказав никому ни слова. Что такое могло случиться? Наверно, что-то очень срочное. Может, какие-то неприятности в ее семье…
Джон покачал головой. Он уже в сотый раз слышал эти рассуждения Миссиз, которая продолжала надеяться на возвращение Эстер. Вся округа знала, что Эстер не вернется. Служанка семейства Модели была свидетельницей скандала и еще много чего за ним последовавшего. Она и не думала держать это в тайне, и очень скоро в деревне не осталось ни одного человека, не слыхавшего историю о том, как дурнушка гувернантка закрутила амуры с доктором.
Рано или поздно слухи об этой «интрижке» (как ее со смаком именовали деревенские) должны были достичь ушей Миссиз. Когда это наконец случилось, старая женщина была возмущена и поначалу решительно отказалась верить, что Эстер – ее Эстер – способна на такие поступки. По прибытии домой она пересказала эту «клевету» Джону и в ответ услышала подтверждение из его уст. Джон напомнил ей, что в тот самый день он ездил к доктору забирать Аделину. Он лично общался со служанкой вскоре после случившегося.
– Сама посуди, – говорил он Миссиз, – когда б не этот конфуз, с какой еще стати ей удирать вот так сразу, никого не предупредив?
– Что-нибудь с ее семьей… – упрямо бормотала Миссиз. – Срочное дело…
– Почему же тогда она не прислала письмо? Она могла бы нам написать, если бы собиралась вернуться, верно? Ты получала от нее хоть какую весточку?
Миссиз покачала головой.
– Ну так вот, – заключил Джон с уже не скрываемым удовлетворением, – она сделала то, что ей делать не следовало, и опосля ударилась в бега. Больше она сюда не вернется, тут и думать нечего.
Миссиз продолжала потерянно качать головой. Она не знала, чему верить. Этот мир определенно катился в тартарары.
ОН ИСЧЕЗ!
Один лишь Чарли пребывал в неведении относительно всех этих событий. Правда, и в его быту кое-что изменилось. Полноценные завтраки, обеды и ужины, которые по заведенному Эстер порядку регулярно возникали на подносе под его дверью, сменились корявыми сандвичами, холодными котлетами и засохшими блинами яичницы, приносимыми время от времени, когда Миссиз вспоминала о его существовании. Впрочем, для Чарли это не имело никакого значения. Если он испытывал голод и еда оказывалась под дверью, он мог съесть кусок вчерашней котлеты или черствого хлеба, а если еды под дверью не было, то обходился без нее. Его мучил жуткий, неутолимый голод совсем иного рода. В этом была суть его жизни, и никакие появления или исчезновения Эстер ничего не могли в этом изменить.
Однако изменения, и очень серьезные, все-таки произошли, хотя Эстер была тут совершенно ни при чем.
В усадьбу очень редко, но все же приходили письма; еще реже кто-нибудь вскрывал их для прочтения. Через несколько дней после разговора с Джоном, сославшимся на отсутствие писем от Эстер, Миссиз, проходя через холл, заметила конверты, пылившиеся на коврике под щелью почтового ящика. Она их подобрала и занялась просмотром почты.
Первое письмо было от банкира, предлагавшего Чарли заманчивый инвестиционный проект.
Второе содержало счет за выполненную часть работы по ремонту крыши.
Может, третье письмо было от Эстер?
Нет. Оно пришло из психиатрической лечебницы. Изабелла умерла.
Миссиз ошеломленно уставилась на бумагу. Умерла! Изабелла! Возможно ли это? В письме что-то говорилось о гриппе с осложнениями.
Такую новость нельзя было не сообщить Чарли, но Миссиз пришла в ужас при одной мысли об этом. «Сперва посоветуюсь с Копуном», – решила она и отложила письма в сторону. Но к вечеру, когда Джон сидел за кухонным столом, а она подливала ему свежий чай, в памяти Миссиз уже не осталось и намека на давешнее письмо. Этот эпизод присоединился ко множеству других, вполне сознательно ею прожитых и прочувствованных, но потом напрочь вылетевших из ее слабой старческой головы. А спустя еще несколько дней Миссиз, пронося через холл подгоревшие тосты и бекон – завтрак для Чарли, – вновь заметила те же письма, машинально их подняла и поместила на поднос рядом с едой, при этом ничего не вспомнив про их содержание.