Лето летающих, стр. 6

Это было поразительно. Такой красивый, нарядный — и вдруг…

Но хвастуны — народ неунывающий. Другой бы на месте Цветочка огорчился или попробовал что-либо исправить. Нет, Аленька стал таскать свой нелетающий сатин н а  р у к а х, показывая, какой он глянцевитый, какие внизу разноцветные бантики, какая гладкая катушечка для ниток…

Костя был занят другим.

— Не может быть, чтобы не летал! — твердил он. — В магазине же, за деньги… Наверно, Алёшка путы ему перекосил. А так почему же квадратному не летать?..

Другой н о в ы й змей был совсем не похож на наши.

Однажды прибежал Костька и выкрикнул:

— Мишк, пошли скорее!

Пока мы мчались по краю Хлебной площади к Фоминской улице, я узнал, что Иван Никанорович послал Константина отдать скорняку три рубля долгу, оставшегося ещё от зимы… Но Костька не отдал — отцовская трёшка ещё в кармане, — так как в конце Фоминской какой-то приезжий чернявый мальчишка пускает бесхвостого змея.

— Как — бесхвостого? Коробчатого?

— Побежал бы я из-за него! В том-то и дело, что не коробчатый, а как обыкновенный, только углом кверху. Ну, ромбом, как бубновый туз… А хвоста нет.

— И ничего? Не колдует?

— И ничего…

…Мы подбежали к самому интересному: змея собирали, — значит, мы могли увидать его и в лёте и на земле.

Двое смуглых узкоглазых ребят, время от времени выкрикивая какие-то незнакомые нам слова, медленно сматывали змея. Он уже был на высоте телеграфного столба, и его можно было разглядеть… Белый, ромбом… Да, хвоста не было, но внизу и на двух боковых углах бубнового туза висели какие-то кисточки — не то для красоты, не то для равновесия…

Когда змей плавно лёг на землю, мы в числе других ребят подскочили ближе, присели над ним на корточки. И тут было удивительно: всего две дранки. Одна — сверху вниз и другая — дугой — поперёк.

— Это китайский! — просипел кто-то из местных фоминских змеевиков, налезая нам с Костей на плечи, на голову.

Ах, дело не в этом! Путы вот какие? У Кости, который ближе всех очутился около лежащего змея, чесались руки перевернуть его, посмотреть на путы. Что дранки видны — это хорошо, но вот как нитка крепится?.. Однако был закон: чужого змея смотреть смотри, но не трогай.

Соблазн же был велик, и Константин протянул было руку, но подбежал узкоглазый смуглый парнишка и, весёлым голосом лопоча что-то непонятное, утащил своего змея.

Зайдя к скорняку и отдав ему три рубля, мы пошли домой.

— Интересно, почему он не колдует, не переворачивается? — сказал Костя. — Что его держит прямо, если хвоста нет?..

И Аленькин квадратный, и этот бесхвостый с кистями надо было бы отложить, забыть — у нас ведь есть хорошие, проверенные, летящие из рук, но Константин решил «ставить опыты»…

9. ОПЫТЫ

Это выражение принадлежало не Костьке, а его матери — доброй и суматошной Марии Харитоновне. Она, случалось, говорила это, когда после обеда глава семьи — Иван Никанорович — отправлялся в сарай. Иногда и мы шли туда.

Заметив открытую дверь дровяного сарая, мы с Костей подходили на цыпочках и замирали в отдалении. В стороне от дров на верстаке был установлен блещущий молодой медью какой-то приборчик. От нажима рукой толстый цилиндрик в приборе ходил вверх и вниз, влево и вправо, а какие-то плотные, красивые шарнирчики делали, как гимнасты на турнике, ловкие перекидки.

Прижав чёрную бороду к груди, надломив её, Иван Никанорович нажимал и нажимал на маленькую педальку-курок, и шарниры, блестя маслом и красной медью, кувыркались, перекидывались…

И вот в это время, если кто спрашивал Ивана Никаноровича, Мария Харитоновна вполголоса — строго и значительно — отвечала:

— Сейчас нельзя, он опыты ставит.

Или:

— Подождите! Опыты поставит и придёт. Он их уже часа два ставит, скоро кончит.

Отец, по словам Кости, делал какое-то необыкновенное охотничье ружьё: оно само должно было заряжаться, и заряжаться многими патронами. Хотя я не держал в руках ещё никакого ружья, но понимал, что для охотника радости мало: выстрелил и тут же возись — заряжай. Вот у Ивана Никаноровича будет ружьё так ружьё! Одно только вначале удивило: ружьё — штука длинная, а весь этот кувыркающийся приборчик в горсть можно взять. Константин объяснил: дело не в стволе, а в замке…

Всё это было понятно: мастер Оружейного завода чего-то хлопочет с ружьём, «ставит опыты» — на то он и мастер. Кроме того, Иван Никанорович человек взрослый, с бородой. Но Костька! Какие такие могут быть у него «опыты»? Змеев мы с ним пускаем всего второй год, пускаем на четверике до больших змеев ещё не добрались — и уже, представьте, «опыты»!

Но Костька решил «ставить» и действительно вскоре вынес змея с укороченной средней путой. Змей не полетел — он так закидывал голову и так выставлял грудь, что ему было не до полёта. Тогда Костька, наоборот, удлинил среднюю путу — змей потерял тягу, он лежал на воздухе и напоминал утопающего, которого тащат за волосы.

Потом Константин менял ширину и высоту змея, длину хвоста… Пробовал и Аленькин квадратный и бесхвостого с Фоминской улицы. Однажды он вынес жёлтого змея, украшенного, как свадебная лошадь, лентами, только бумажными.

— Это вместо трещотки! — сказал Костя. — Может, лучше.

Змей в полёте не трещал, а как бы свистел. Это было интересно, но недолговечно: насвиставшись, ленты в воздухе оторвались…

По старой памяти Костя отправился к Графину Стаканычу совещаться по поводу дальнейших «опытов».

Столяр только в этом году помирился с генеральшей. Долгое время он чувствовал урон от этой ссоры: Таисия Тихоновна, бывало, звала его то подкрасить, то подправить, то новое сделать. И вот этого целый год не было. Но Графин Стаканыч молчал об этом уроне, будто и без генеральши работы хватает. Себе в утешение он выдумывал каких-то новых, щедрых, вроде самоварных фабрикантов Баташевых, заказчиков…

Однако первым к генеральше не шёл и дождался, когда Таисия Тихоновна, сменив гнев на милость и позабыв всю историю с Мимишкой, позвала его. Из вежливости, чтобы тоже сделать шаг навстречу примирению, столяр пошёл на грубую лесть.

— Ваша… эта самая… Мими того… похорошела, — сказал он, кивая на облезлую, будто попорченную молью кошку. — Просто красавица!

Таисия Тихоновна милостиво улыбнулась, и мир был восстановлен. Однако, чтобы показать генеральше, что не она ему, а он ей нужен, Графин Стаканыч, поджав губы, критически оглядел, потрогал столик в гостиной.

— Это, я помню, столик был? — помедлив, спросил он.

Таисия Тихоновна подняла брови.

— Ну да! — сказала она несколько нерешительно. — Ну конечно, столик. А то что же?..

— Так-то оно так… — Столяр вертел хрупкое создание на трёх ножках. — Но кто-то без меня тут напортачил… Теперь он разве только под цветы, в угол.

…Костя пришёл от Графина Стаканыча с чудесным змеем. Нет, змей был тот же, жёлтый, на котором Костя «ставил опыты» с лентами-свистунами, но на обороте змея, на перекрестии дранок, была сделана из картона люлька, в которой, схватившись за её борт, с мужественным видом стоял деревянный человечек, вырезанный столяром.

— Понимаешь? — У Костьки блестели глаза. — Может ли змей поднимать груз? Если может, то тогда, значит, может поднять и человека… Понимаешь, человека!

— Этот змей? Человека? Настоящего?..

— Этот должен деревянного. — В руках у Кости появился листок с цифрами, написанными не его рукой. — Но если он его поднимет, то для постройки человеческого змея мы смерим площадь жёлтого змея и вес этой вот фигурки. Разделим площадь на вес…

Какой самоуверенный тон! И вообще эта люлька, человечек, цифры, сделанные, выструганные, написанные без меня…

— А почему не вес разделить на площадь? — вызывающе, лишь только чтоб возразить, спросил я.

— Ты думаешь, что лучше вес на площадь?

И доверчивый Костя, насупившись, устремив взгляд на змея, хотел погрузиться в долгое раздумье, но я уже не сердился на него.