Лето летающих, стр. 13
— Поссорились, — сказал я.
— Это ещё зачем? — И тряпка пустилась полировать нижнее перо.
— Костька к Цветочку перекинулся.
— Это ещё зачем?
Я подумал, что Графину Стаканычу не до меня и что свои «это ещё зачем?» он повторяет, не слушая, но вот, отложив полку и подойдя к печурке, где у него что-то грелось, он сказал:
— Рассказывай!
Я рассказал обо всём: о Костькиных опытах, о братьях-разбойниках, о дымовой завесе, о потерянном ноже, о проклятой вертушке.
— Хорош! — Столяр опять принялся за полку. — С кем же он теперь будет добывать змея и нож? Он на тебя надеялся, а ты сбежал-с.
— Как сбежал?
— Ну, вроде как сбежал… Не вовремя поссорился.
— Он сам к Цветочку полез…
Некоторое время столяр работал молча, то склоняясь над полкой, то рассматривая свою полировку издали.
— Я сегодня мамашу куроедовских ребят увижу, — обернувшись ко мне, сказал он, и его только что деловито-сосредоточенное лицо вдруг заулыбалось, заподмигивало, морщинки побежали туда-сюда.
Я привскочил:
— Вот бы ей сказать, чтоб её ребята отдали Костькиного змея и Костькин нож!
— Ей сейчас не до этого-с. — Графин Стаканыч заподмигивал ещё больше, ещё насмешливее. — Она клада ждёт-с. Ночи не спит.
— Как это ждёт? Клад искать надо.
— А так и ждёт. Ждёт, когда я найду.
У меня перехватило дыхание.
— А вы и… ищете?
— Ищу-с.
Ну, конечно, перед э т и м отступили и змей, и нож, да и сам Костька… Но столяру важнее полка. Слава богу, он её, кажется, кончает. Вешает на два заранее вбитых гвоздика и отходит, наклоняя голову то направо, то налево. Моего нетерпения он будто не видит, не чувствует.
Налюбовавшись, он вытирает ветошью свои небольшие, с тонкими пальцами руки, легко присаживается на стопку досок и вынимает квадратную из-под зубного порошка жестяную коробку. Мы с Костей знаем, что Графин Стаканыч курит не махорку, а по-благородному — табак «Дюбек». Это очень красивый, лимонно-жёлтого цвета табак, тонко, изящно нарезанный (нам с Костей даже хочется попробовать его на язык), и столяр, когда навеселе, гордится им, некоторым образом отделяет себя от тех, кто курит простецкую махорку; но в трезвом виде, закашлявшись после затяжки, он ворчливо сипит известную приговорку: «Это тот „Дюбек“, от которого сам чёрт убег!»
— Где же ищете?
Я повторяю это уже в третий раз, но пока не задымилась цигарка, Графин Стаканыч только хмыкал про себя, подмигивал.
— В чужом доме ищу…
И столяр рассказал о том, как мадам Куроедова незадачливо продала секретер, или, попросту говоря, небольшой письменный стол, Анфисе Алексеевне Бурыгиной, то есть матери Цветочка.
Стол был уже куплен, уже доставлен на место, и Анфиса Алексеевна бывшая Светлозарова-Лучезарова — уже пригласила Ефима Степановича подремонтировать, подновить его, как вдруг обнаружилось, что в столе, как во многих старинных секретерах, есть потайной ящичек. Есть-то есть, но как его открыть? Чтоб не ломать голову, столяр по дороге зашёл спросить к бывшей владелице — к Куроедовой.
И что же получилось? Вместо ответа полная, белая, картофельная Куроедиха тотчас примчалась к своему столу. Оказывается, она не знала о существовании этого ящичка! Секретер был много лет назад куплен на аукционе и так стоял в доме. Теперь она, конечно, хочет знать, что там есть, в потайном ящике.
Так-то оно так, но, простите, стол уже продан, деньги за него уже уплачены. Что бы ни оказалось в тайнике, то принадлежит уже Анфисе Алексеевне. Ни в коем случае! Мадам Куроедова продавала стол, не зная об этом ящичке. А может, там золото? Брильянты!.. Пожалуйста, возьмите обратно свои семнадцать рублей и отдайте стол и в с е, что в нём…
Ах, так! А разве это в с е, если оно там есть, принадлежит Куроедовой? Разве она туда э т о клала? Нет, нет и нет!
— Я уж не рад, что этот самый… кхх… ящщ… — Графин Стаканыч кашляет от своего «Дюбека», — не рад, что ящичек нашёл… Они от жадности обе меня торопят: открывай да открывай! А я не бог. Вчера копался, сегодня ещё после обеда пойду.
— Как же: вы его нашли, а как открыть, не нашли?
— Это разные вещи. Я промерил в одном месте сверху и изнутри стола смотрю, лишек получается. Значит, о н о тут. А вот как к нему добраться? Что нажать? Что отодвинуть? Конечно, можно взять долото и всё сразу решить. Но этим пускай барыни мои без меня занимаются. Я не мясник-с.
…Как всё сразу! И братья-разбойники, и Костька, и это! Вот бы попросить Графина Стаканыча взять с собой. Посмотреть, как открывать будут. Может, никто не увидит, не заметит, а я увижу кнопку, зазубринку, волосок какой… Но куда идти? К Цветочку в дом идти? Нет, это пускай Костька туда ходит.
— Ефим Степанович, а вы взяли бы… Ефим Степанович! — говорю, нет, выкрикиваю я, сам поражённый блестящей идеей. — Взяли бы стол сюда, в мастерскую! Тут вам удобнее искать, открывать. И я бы… того… вам помог.
— Да разве… кха-а… — Столяр, морщась, отгоняет от себя ядовитый дым табака. — Разве они мне доверят? Разве они стол от себя отпустят теперь? Ведь купчихи! Невежество!
— А что там лежит?
По спине пробегают мурашки, как при сказке, когда клад уже открыт, когда самоцветы и жемчуга… И жалко, вот как жалко, что нет тут сейчас Константина! Вместе бы сидели, вместе бы спрашивали, вместе — мурашки…
— А кто его знает? — Столяр тушит цигарку. — Разное бывает…
Бросив окурок, он, посерьёзнев, опять начинает посматривать на полку с распростёртыми крыльями. Вот сейчас поднимется, уйдёт…
— Ну что, Ефим Степанович? Что бывает? — Я загораживаю дорогу к полке. — Самоцветы? Алмазы? Да?
Слава богу, не уходит! И по спине опять холод: вот сейчас, сейчас… Вот Костьки нет! Столько знакомы с Графином Стаканычем и не знали, что он клады искал. Да что там искал! Находил, видел…
— Это смотря по семейству. — Столяр берёт рубанок и, перевернув его нежно-жёлтой гладкой стороной, проводит по ней рукой. — У Миклашевских, помню, в большом бюре нашли пачку писем, розовой лентой перевязанные, да белокурый локон с детской головки. А у подрядчика Панфунтьева, само собой понятно, — деньги. Золотые пятёрки… И не как-нибудь, а по самому по-тёмному — в шерстяной носок набитые… Всё это смотря по человеку… Или вот у Елистратовых сестра попросила открыть… Тяжёлый дубовый стол, много ящиков и отделений. Среди них и тайничок спрятался. Открываю — тут уж не локон, но и не деньги, а, оказывается, книги, которых не велено читать. От брата остались.
— Почему же не велено?
— Ну, не велено — и всё! — Графин Стаканыч откладывает рубанок, стряхивает пепел с белого фартука и идёт к своей полке.
Как мало про клады… И главное, про теперешний, в доме Цветочка. Я поднимаюсь, чтоб уйти, но столяр — добрая душа — вспоминает, с чем я пришёл.
— С Константином ты уж сам мирись, — говорит он, примеривая к спинке полки металлические петли, — а Куроедихе, если я её сегодня увижу, скажу, чтоб её пацаны нож отдали.
— И змея!
— Ну, змея — это сами добывайте, а столовый нож — это вещь. Из дома вещь.
— Так змей-то какой! Опытный! Для Костьки очень нужный…
— Ну ладно, скажу и про змея.
18. ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ
Это было в полдень, а вечером того же дня произошло другое событие.
Забор, разделявший наш и Небратова дворы, был нам с Константином хорошо известен. Не столько забор, сколько дыры в нём. В одну дыру можно было пролезть, в другую — просунуть кулак, яблоко, в третью при осаде забора — пропихнуть камыш или спринцовку и облить осаждающего водой, и так далее. Но была особая щель для наблюдения, неоценимая для «казаков и разбойников», для пряток — тонкая, незаметная, на уровне глаз.
В дни ссоры я старался держаться подальше от забора: и самому не подсматривать, и на случай, если к т о-н и б у д ь наблюдает за мной.
Но тут вдруг потянуло к забору. Конечно, я не просто пошёл к нему: так меня могли бы увидеть, — нет, я направился будто в сарай, а потом уж, круто свернув в сторону сада, на цыпочках пошёл вдоль забора. Дойдя до узкой щели, я осторожно заглянул в неё и… ничего не увидел. Ну, будто щели и нет! Я чуть отстранился, вгляделся: нет, щель есть. И тут, не знаю, как и почему, вдруг почувствовал: о н здесь! Это о н смотрит с той стороны и загораживает собой щель… Даже что-то блестит. Глаз?..