В открытом море, стр. 8
И, как бы в подтверждение его слов, раздался предостерегающий голос боцмана:
– Слева гидросамолет!.. Вали мачту, ложись!
Друзья прижались к борту баркаса и стали следить за фашистским гидропланом.
Самолет, видимо, натолкнулся на маслянистое пятно, оставленное погибшей подводной лодкой, и искал других следов кораблекрушения. Заметив баркас, он сделал горку и с ревом пронесся над головами притаившихся моряков. Затем летчик начал виражить вокруг дрейфующего судна и показывать рукой на север. Но черноморцы не отвечали на его сигналы. Самолет улетел.
– Значит, вблизи крымские аэродромы, – определил Клецко. – Жди теперь гостей.
– Наверное, он нас за своих принял, раз не обстрелял, – сказал Чижеев.
– Тем хуже для нас: обязательно подмогу пришлют. Надо скорей уходить отсюда; может, не найдут – дело к вечеру идет. Запускайте мотор.
На баркасе вновь вздулся парус и заработал мотор. Кренясь, суденышко понеслось по волнам со скоростью гоночной яхты, но уйти далеко не смогло. Вскоре с севера в небе показались две черные точки.
– Убрать парус и выключить мотор! – отдал команду мичман.
Самолеты, настигнув баркас, принялись так низко летать над ним, что, казалось, вот-вот зацепят крылом.
– Не подниматься! – приказал Клецко. – Пусть думают, что баркас пустой или с убитыми.
Самолеты выпустили три ракеты, дали несколько пулеметных очередей в воздух, а черноморцы лежали не шелохнувшись, не подавая признаков жизни. Они поднялись только тогда, когда фашистские самолеты скрылись за горизонтом.
Баркас опять побежал полным ходом.
Часа два над черноморцами никто не появлялся. Уже начало темнеть.
– Видно, потеряли нас, – облегченно вздохнув, проговорил Восьмеркин.
– А ты все же приглядывай за горизонтом, – сказал Клецко.
– Чего же приглядывать, товарищ мичман? Если катер нагонит, то что мы им сделаем? Воевать нам вроде нечем.
– Как нечем? Без сопротивления сдаваться будешь?
– Зачем же мне сдаваться? Я и кулаком катер могу расшибить, пусть сунется. А вот вы как?
– «Пусть сунется… кулаком могу», – в сердцах передразнил Восьмеркина Чижеев. – Наворожил уже! Слева, бурун… Ну конечно! Прямо сюда катит.
Вдали действительно показался один бурун, а за ним и второй. Точно разраставшиеся комья снега, катились два буруна по темной поверхности моря. Клецко внимательно вгляделся и определил, что впереди идет торпедный катер, а поодаль – сторожевой.
– Не поддадимся, товарищи! – вдруг сказал Клецко со свойственной ему в минуты опасности торжественностью. – Помните: черноморцы никогда дешево не отдавали своей жизни. Если живьем захотят взять, – руки перебивайте и в горло зубами. На борт попадете, – захватывайте оружие и держитесь до последнего. Вот только как с Костей Чупчуренко?
– У меня одна рука целая, – поднимаясь, ответил Чупчуренко. Он был очень бледен. – Буду помогать вам, живым не сдамся.
– Правильно, Костя. Эх, и матрос бы из тебя вышел!
Мичман обнял его, и крючковому с мотористом показалось, что он смахнул слезу.
– Давайте и с вами… может, последний раз видимся.
Он по-мужски крепко обнял Чижеева, потом Восьмеркина и твердым голосом скомандовал:
– Всем вооружиться! Стоять по своим местам!
Уже ясно был виден небольшой торпедный катер и темные фигуры на нем. Сбавляя ход, он сделал широкий полукруг и, угрожая крупнокалиберным пулеметом, стал подходить к баркасу.
Черноморцы, зажав в руках кто нож, кто топор, безмолвно поджидали катер.
– Вафн хинлэгн! – закричал гитлеровец в кожаном шлеме. – Хэнде хох!
Он требовал бросить оружие и сдаваться, но никто из черноморцев не шелохнулся.
– Сдавайся, русс матрозен! Эргиб дих! – грозней выкрикнул офицер и что-то приказал своему пулеметчику.
Тот многозначительно заворочал турелью пулемета, но огня не открывал.
– Да ты подходи, не бойся! – не без ехидства сказал Восьмеркин и, как бы приглашая, взмахнул крюком.
– Хээр комн! – добавил Сеня Чижеев и поманил рукой.
Гитлеровский офицер, видимо, принял это за желание русских сдаться без сопротивления, потому что решительно щелкнул ручками телеграфа. Он видел перед собой людей, у которых не было ни автоматов, ни гранат, и смело вел катер. На всякий случай гитлеровец все же еще раз крикнул свое «хэнде хох» и при этом показал, что надо делать, – сам поднял руки.
Торпедный катер приблизился на такое расстояние к носу баркаса, что крючковому его нетрудно было достать. Клецко едва лишь собрался скомандовать: «Брать на абордаж!» – как Восьмеркин по своей инициативе уцепился крючком за катер, рывком подтянулся и прыгнул на борт к фашистам. За ним ринулся и Чижеев…
Мичман видел, как на катере завязалась свалка, как растерянно завертел турелью пулеметчик, не понимая, куда стрелять. Клецко хотел кинуться на помощь друзьям, но запоздал: катер отошел от баркаса на такое расстояние, что уже невозможно было прыгнуть.
И в это время фашистский сторожевик, о котором черноморцы в горячке забыли, с ходу врезался в баркас…
Клецко ударило чем-то тупым в затылок. Он потерял сознание и упал в воду.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Чижееву чудился ринг, аплодисменты, рокот огромного зала. Ему было душно. Болела голова, ныли руки и плечи.
«Кто же меня так измолотил? – мучительно силился вспомнить он. – Почему не уносят с ринга? Неужели не прошло еще десяти секунд? Надо подняться и продолжать бой…»
Сеня попытался встать и почувствовал, что руки у него не действуют.
Постепенно привыкая к звукам, он, наконец, понял, что его слух улавливает не аплодисменты и не гул наполненного людьми зала, а бурную работу мотора и обычный шум моря.
Руки и ноги его были связаны. Он лежал на чем-то мягком и живом. Сене стало страшно.
«Где я? Кто здесь еще?» – захотелось крикнуть ему, но в это время мелькнул свет. Сверху кто-то сполз вниз. Тяжелые сапоги опустились Сене на грудь, потом больно придавили живот, наступили на колено…
Незнакомец заглянул за переборку и крикнул что-то не по-русски.
«Гитлеровец! – сообразил Сеня. И сразу все стало понятным: – В плену».
Память сохранила лишь смутные обрывки происшедшего: он вскочил на катер за Восьмеркиным… Степан ударил детину в шлеме и, сцепившись с двумя другими, покатился по палубе. Сеня бросился на помощь. Его кто-то схватил за ноги. Он упал, больно ударившись локтем, потом подмял под себя пахнущего маслом и ворванью толстяка… Два раза ткнул ножом и вновь вскочил. Кажется, в этот момент пронесся сторожевик… затрещал опрокинутый баркас. Мозг словно иглой пронзило: «Клецко и Чупчуренко убиты!» И тут все замелькало. Сеня кого-то душил. Его пинали ногами, дважды ударили чем-то тупым…
«Жив ли Восьмеркин?» – наблюдая за вылезавшим наверх гитлеровцем, думал Чижеев.
Когда наверху закрылась дверца и в трюме снова стало темней, Сеня напружинил мускулатуру и повернулся рывком.
Лицо его уперлось в крупные похолодевшие руки.
«Не труп ли? Нет. Тело теплое».
Чтобы определить, чьи это руки, Чижеев провел носом по пальцам, по огрубевшему ребру ладони и у запястья наткнулся на витки пенькового троса.
Тогда он стал зубами рвать трос и, видимо, причинил боль человеку, лежавшему под ним. Тот заворочался. Чижеев заработал с еще большей энергией и наконец добился своего: тугие кольца троса ослабли.
– Степа, ты? – спросил он вполголоса.
– Кто это?..
– Тише… услышат. Говорю я, Чижеев.
– Развяжи руки, – попросил придушенным голосом Восьмеркин. – Меня в какую-то хламину лицом ткнули… вздохнуть невозможно.
– Я, кажется, развязал, поднатужься.
Восьмеркин в течение нескольких минут совершенно не чувствовал своих затекших рук. Потом они начали отходить, запястье заныло от боли. Степан, сдерживая стон, напряг мускулы, зашевелил пальцами и освободился от пут.
Передохнув немного, он развязал веревку на руках Чижеева и снял со своих ног ремни.