В открытом море, стр. 26
– Все целы? – спросил Тремихач.
– Целы, – ответил Чижеев. А когда спрыгнул на землю, то чуть не вскрикнул: по всей ноге, словно ток, прошла острая боль. В горячке боя он не заметил, как его ранили.
– Снимайте седла и угоняйте подальше коней, – приказал Тремихач. – Надо пожертвовать ими. Вас теперь по следу найдут. Придется вход завалить.
Он сам отхлестал прутом освобожденного чижеевского коня.
– Живей действуйте и проходите вглубь. Через три минуты подорвем. Здесь останется один Калужский.
Молодежь, отогнав подальше коней, подобрала седла и, оглядев площадку, не осталось ли чего-нибудь подозрительного, скрылась в проходе. Стрельба приближалась. Свет ракет уже захлестывал кусты дикого шиповника.
– Кончилось наше хождение по суше, – сказал Калужский.
Тремихач вздохнул, подобрал белеющую бумажку, которая могла навести на мысль, что где-то здесь есть ход, и, по-стариковски согнувшись, ушел в сырую мглу прохода. За ним последовал Калужский.
Засветив фонарь, инженер проверил закладку взрывчатки, затем поджег бикфордов шнур и поспешил по проходу вниз, к укрытию за поворотом.
На нижней площадке пещеры друзей встретила Катя.
– Ух, какие нарядные!
– Приоделись малость, – не без самодовольства сказал Восьмеркин.
Клецко, услышав голоса, присел на постели. Он уже мог вставать без посторонней помощи.
– Где пропадали? – спросил он придирчивым боцманским голосом. Брови у мичмана смешно топорщились, а лицо было непроницаемым. Пойми: сердится он или шутит.
Восьмеркин, рассудив, что Клецко по случаю выздоровления должен быть в веселом настроении, с подчеркнутой лихостью щелкнул каблуками:
– Так что, товарищ мичман, регулировщиками состояли при фашистах. Гвардии матрос Чижеев всем парадом командовал. Каждой машине с начальством ножкой шаркал и вот так ручкой: «Пожалте-де на минированную дорогу»…
– Почему брюки не навыпуск? – вдруг осадил его Клецко. – Коменданта нет, так форму можно нарушать?
– Так мы же кавалеристами. По-иному несподручно.
– Вижу, что не моряками стали, а ковбоями какими-то. Живо привести себя в надлежащий вид и доложить как следует.
«По-старому придирается, – значит, дело пошло на поправку», – подумал Восьмеркин и отчеканил:
– Есть доложить по уставу.
Но он не успел доложить. Послышался глухой и тягучий треск, словно кто-то вверху раздирал на части крепкую материю. В пещеру ворвался клуб глухого и душного воздуха. Огни в лампах присели, затем подпрыгнули, в пещере заметались фиолетовые и красные тени.
– Кончилось хождение по суше! – объявил с верхней площадки Тремихач. – Проход завален. Теперь у нас дорога – море.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Чижеев был ошеломлен вестью об исчезновении Нины.
Моряк представлял себе суровый берег со зловеще нависшими глыбами скал и черноту ночи. Он как бы видел перед собой бледное, настороженное лицо девушки, ее хрупкую фигурку.
Сеня на время даже забыл о раненой ноге. Боль была пустяком по сравнению с тем, что переживал он.
«А может быть, она жива? Может, поймали днем, на людной улице? О, черт! А я застрял колченогим. Надо что-то предпринимать. Только бы не заметили хромоты».
Чижеев тайно отозвал Катю и шепнул ей:
– Поклянитесь, что не скажете никому ни слова.
– Для этого нужно знать, о чем идет речь, – ответила девушка. – Почему вы так бледны сегодня?
– Я ранен. Понимаете? Рана пустяковая: сквозная дырка в мякоти. Ее надо смазать йодом и перевязать. Но чтоб никто не знал.
– Понимаю. Какой-нибудь новый сумасшедший поход?
– Я хочу найти Нину, – сказал Чижеев. – Из-за ноги меня не отпустят.
Девушка колебалась.
– Покажите рану.
Стиснув зубы и морщась, Чижеев снял сапог с простреленным голенищем. Бумажный носок и портянка насквозь пропитались кровью. Запекшаяся кровь мешала разглядеть рану.
Катя пощупала ногу и нахмурилась.
– Если не хотите остаться без ноги, – сейчас же ступайте за мной и всякие разговоры о тайнах и походах бросьте.
– Не пойду, – наотрез отказался Чижеев. – А если вы скажете Тремихачу или мичману, то поступите… нехорошо, так как помешаете выручить вашу подругу.
И он с решительным видом начал натягивать на рану заскорузлый носок.
Девушка перепугалась; она сходила за санитарной сумкой, тщательно обмыли ногу спиртом, смазала рану и, наложив мягкие тампоны, аккуратно забинтовала.
– Вам нужен покой, – объяснила медичка.
– С горя ошалел, коротыга, – ворчал, поглядывая на своего друга, Восьмеркин. Никогда еще он не видел его в таком возбужденном состоянии. – Примочку бы ему на затылок и кувалду на язык.
Чижеев не понимал, почему других не волнует судьба Нины. Даже отец, который должен был бы рвать на себе волосы и уговаривать всех броситься на выручку, спокойно подсел на койку к Клецко и обсуждал с Калужским, какой режим завести в пещере. Бесчувственные люди! Война всех испортила.
В конце концов он не вытерпел и, решительно подойдя к старикам, спросил у Калужского:
– Как вы с Ниной условились? Может, она не поняла вас, пришла позже? Всю ночь прождала и еще ждет. Надо сегодня же переправить Пунченка и заодно проверить…
– Только не торопитесь, молодой человек, – остановил его Калужский и с обычной неторопливостью начал рассуждать: – Сегодня патрули еще разыскивают нас. Рыщут с собаками. Они могут очутиться и над обрывом. Выскочивший из-под скал катер натолкнет на мысль совершить поиски с моря. Вы понимаете, чем это кончится? Мы очутимся в каменной мышеловке. И Нине тогда уже никто не поможет.
– Виктор Михайлович, вы также намерены опасаться? – не без едкости поинтересовался Чижеев. – А дочь пусть одна на ночном холоде? Пусть гибнет? У ней ведь ни одежды, ни еды.
– Вот что, товарищ Чижеев, ты брось играть на отцовских чувствах! – резко прервал его рассвирепевший боцман. – Я твою заинтересованность понимаю. Довольно нам людей попусту губить. Мы не для того здесь, чтобы в прятки играть – один другого разыскивать. Из-за твоей и восьмеркинской разболтанности девушка и пострадала. Приди вы вовремя – сидела бы она с нами.
Чижеев возразил:
– Мы не гуляли. Мы фашистов били.
– Тогда связного надо было б прислать с донесением. К тому же не ваше занятие на берегу околачиваться, для этого есть сухопутные люди. Наше дело – море! В море мы должны не давать фашистам покоя. А вы вот душу захотели потешить и девушку сгубили.
Такого кощунственного обвинения Чижеев не мог простить даже Клецко.
– Не прогуляйся я с Восьмеркиным на берег, чтоб вас разыскать, – сказал он вызывающе, – полагаю, и вид был бы у товарища мичмана совсем другой. Жаль, что гитлеровцы с первого раза память отшибают.
– Это еще что?! – вскипел Клецко. – Прекратить разговоры!
– Есть прекратить, – ответил Чижеев, темнея. – Разрешите идти?
– Идите, – сказал мичман официально. – Только не куда-нибудь, а в камбуз. Наряд вне очереди даю – посуду мыть и лагунки чистить, чтоб морской порядок не забывался.
Чижеев покорно отошел к кирпичной печурке и загремел сковородами, потом вспомнил о Пунченке.
– Тарас, подойди на минутку! Будь другом, – шепотом сказал он партизану, – когда попадешь на берег, пройди той же дорогой, где Нина шла. Разыщи хотя бы след ее и дай знать. Должником буду…
– Понимаю, – сказал партизан. – Считай меня как бы самим собой.
Девушек угоняли на север, не давая ни присесть на повозку, которую тащил ослик, ни остановиться. Только один раз в пути был непродолжительный отдых.
Конвоирам, видимо, надоело шагать пешком. У какого-то селения они согнали девушек с дороги в поле и, оставив лишь одного охранника, пошли рыскать по дворам.
Вскоре один из них привел трех тощих крестьянских лошаденок, а другой притащил бутыль с красным вином и мешок со снедью.
Расстелив плащ, конвоиры уселись на землю и принялись пожирать лепешки, брынзу с маслом и яйца. Громко чавкая, гитлеровцы по очереди прикладывались к бутыли. Ни у одного из этих красномордых обжор даже мысли не возникло, что русские девушки голодны и нужно их накормить.