Гардемарины, вперед! (1 и 2 части), стр. 126

Луиджи был уже в палисаднике, когда Шавюзо вдруг выскочил на крыльцо. Можно было предположить, что тот желает вернуть ювелира в дом, однако взгляд секретаря был устремлен на большую, кривобокую карету с подслеповатыми, тесными окошками, которая остановилась у калитки. Желтые, как у извозчичьих пролеток, колеса ее уже неподвижно стояли на мостовой, а черный, обшарпанный кузов все еще продолжал мелко трястись, скрипеть и охать, словно пытаясь прийти в себя после быстрой езды.Наконец дверца ее отворилась, кучер опустил ступеньку и на нее встала узкая женская ножка в фасонном башмачке. Луиджи поднял глаза и удивленно присвистнул- мадемуазель Крюшо собственной персоной: фиолетовое короткое пальто наброшено на плечи, шляпка с независимо торчащим крылом куропатки, одна мушка на щеке, другая на шее, и несмотря на прохладную погоду открытый лиф с почти обнаженными, желтоватыми, как спелые дыни, грудями. Дама была давней клиенткой Луиджи, хотя и тайной.

— Фантастические дела, — сказал себе ювелир. — И такую дамочку Шавюзо выходит встречать в белые сумерки! Кто из них и когда ездил в подобный особняк? Интересно, знает ли об этом Лесток? Вряд ли он одобрил бы подобную неразборчивость племянника.

Луиджи оглянулся на секретаря и увидел, что тот удивлен не менее, чем торопящийся уйти гость. Ничуть не смущаясь и игриво приплясывая, Крюшо поднялась по ступенькам крыльца. Лиловые кружева на подоле полоскались у легких ножек, на оттопыренной руке раскачивалась обшитая гарусом сумка.

— Мне нужен хозяин, — бросила она неожиданно низким, словно простуженным голосом.

Шавюзо испуганно отступил назад, дверь за ним захлопнулась. Флегматичный кучер сидел на козлах неподвижно, как истукан, шапка сползла ему на глаза, он готов был сидеть здесь вечно.

Луиджи обошел карету со всех сторон, перешел на другую сторону улицы и неторопливо направился домой, но не успел он завернуть за угол, как услышал щелканье кнута и шум трогающейся кареты.

И вот она уже мчится по улице, громыхая по булыжникам желтыми колесами, кучер стоит на козлах и улюлюкает в голос, подгоняя лошадей. В темном окошке Луиджи увидел голову Лестока, без парика, в надвинутой по самые уши шляпе, сзади его головы плескалось и пенилось что-то лиловое, игривое. Мгновение, и карета взлетела на мост.

Луиджи не успел увидеть, рассержен ли Лесток, или взволнован, или находится в том игривом настроении, которое возникает у мужчин при соседстве подобной дамы, но то, что она сидела в карете рядом с лейб-медиком и они мчались куда-то,не обращая внимания на любопытные взгляды, было настолько необычайно, что Луиджи против воли бросился за каретой, даже взбежал на мост, а оттуда, сверху, долго следил, как громыхала она по улице.

Вот тебе и домосед… молодожен. Куда же повезла его Крюшо? Неужели в веселый дом к мадам Дрезденше?

Луиджи вернулся домой раздавленным и тут же попал в любящие объятия дочери. Ласковые ручки обхватили мертвой хваткой шею отца и не выпускали до тех пор, пока он не согласился со всеми ее требованиями.

Теперь дело за Софьей. Марии не хотелось откладывать разговор с ней до утра, которое, как известно, мудренее ночи. Визит в столь позднее время мог быть превратно истолкованным, но какие могут быть условности, если господину Оленеву нужна помощь? И потом к Корсакам вовсе не обязательно идти через парадные сени. Окошко Софьи в мезонине еще светилось.

Все это детально обдумала молодая особа, прохаживаясь под темными кленами, и потом, сказав себе: «Я права!» — решительно направилась к лестнице, ведущей в мезонин.

Софья уже легла и долго не могла взять в толк, кто стучится в наружную дверь в столь поздний час. Она на цыпочках подошла к двери.

— Кто там? — спросила она испуганным шепотом.

— Я уговорила отца,- немедленно отозвалась Мария.- Но можете ли ехать вы? Папеньку нельзя отпускать одного. Он не сможет говорить с великой княгиней должным образом и только загубит все дело.

Последние слова своего страстного монолога Мария уже произносила при открытой двери, Софья смотрела на нее настороженно, ее, казалось, не удивил, но и не обрадовал поздний визит.

— А почему вы принимаете такое горячее участие в судьбе господина Оленева? — спросила она холодно.

Софье хотелось подразнить хозяйскую дочку, которая так беззастенчиво кокетничала с Никитой, а теперь ведет себя так, словно имеет на него какие-то права. Она ожидала, что Мария смутится, начнет лепетать о справедливости, которая должна восторжествовать, о добре и зле, словом, будет играть в скромницу, но девушка посмотрела на Софью строго, резко выбросила вперед руки ладонями вверх, словно отдавала что-то важное, и произнесла без запинки:

— Неужели не понятно? Да потому, что я влюбилась в него без памяти. Сразу же, как на набережной увидела, так и влюбилась. А потом оказалось, что он ваш друг. Я так обрадовалась, передать не могу! Но счастье мое сразу и кончилось!

— А Никита знает о ваших чувствах? — опешив от такой прямоты, спросила Софья.

— Ну что вы? Конечно, нет.

Софья отступила в глубь комнаты, приглашая Марию войти, и та тут же воспользовалась этим.

— Я поеду завтра с Винченцо Петровичем,- сказала Софья и добавила: — Садитесь.И не смотрите на меня так испуганно. Никита найдется, непременно. — Она улыбнулась.

— Я тоже так думаю. А вы не могли бы со мной поговорить о господине Оленеве? — Тон у Марии был просительный.

— И как же вы хотите поговорить?

— Расскажите мне о нем. Я ведь ничего не знаю, кроме того, что он умен, красив, благороден и лучше всех во вселенной… и еще фаворит великой княгини.

— Какой там фаворит? — ворчливо произнесла Софья. — Она и думать о нем забыла.

Они сели на постель, укрылись одной шалью.

— С чего же начать? — нерешительно произнесла Софья. — Никита учился вместе с моим Алешенькой в навигацкой школе в Москве…

Они разошлись уже под утро. С этого разговора и началась у Софьи с Марией большая дружба.

20

В двадцати пяти километрах от Петербурга среди лесов и пустошей находилось местечко, которое финны называли Саари Мойс, что означает — возвышенная местность. Издревле здесь существовала благоустроенная мыза. Место это почиталось здоровым из-за обилия зелени и хорошей воды, и Петр I подарил деревеньку с прилегающими лесами супруге своей Екатерине Алексеевне. Десять лет спустя здесь уже стояли палаты каменные двухэтажные о шестнадцати светлицах и был разбит сад с террасами.

Елизавета с детства любила Саарское село и, взойдя на престол, повелела произвести там значительную реконструкцию, часть зданий разобрать за ветхостью, двухэтажные палаты отреставрировать и пристроить к ним одноэтажные галереи с павильонами.

Когда великие князь и княгиня явились в Царское, как стали называть Саарскую мызу, работы там были почти закончены, однако подходы ко дворцу напоминали строительную площадку. Петр Федорович был вне себя. Штабеля досок, груды камня, чаны с известкой он воспринял как личное оскорбление. Почему ему надлежит жить в неприспособленном, неотапливаемом помещении, если он хочет жить в Петербурге? И чего ради царствующая тетушка решила его сюда выслать?

Вначале досталось камердинерам и лакеям, потом он высказал свое неудовольствие, причем в самых непотребных выражениях, в лицо камергеру Чоглакову, который вместе с супругой тоже приехал в Царское, дабы наблюдать за молодым двором. Чоглаков вначале спокойно слушал великого князя, только отирал капельки слюны, которые летели ему в лицо с царственных уст, а потом вдруг взорвался и отчитал наследника, как мальчишку-кавалергарда.

Петр выпучил глаза, показал ему язык и бросился в покои жены, чтобы нажаловаться теперь уже не только на тетушку, но и на Чоглакова. Меньше всего сейчас Екатерина была расположена разговаривать с мужем. Она никак не могла прийти в себя после скандала с императрицей, сейчас она мечтала об одном — побыть наконец одной, привести в порядок мысли. Петр ворвался вихрем и сразу поднял жену с канапе.Великий князь не умел жаловаться сидя, только меряя комнату шагами он был в состоянии высказать то, что наболело. Жену при этом он цепко держал за руку, она семенила за ним следом, никак не попадая в такт. И чем горячее он говорил, тем быстрее бегал по комнате. Что это была за мука! Великий князь умел жаловаться часами…