Гардемарины, вперед! (1 и 2 части), стр. 120

Еще нельзя отметать, что Оленев служит в Иностранной коллегии, а там, как он сам говорил, шпионов ищут. Инстинктивно Лядащев чувствовал, что эта линия самая опасная. Если Оленев угодил в неприятность по иностранным делам, то это гаже всего, потому что попахивает Тайной канцелярией. Пальцы давно нащупали проступившее на бумаге восковое пятно. Лядащев обвел его контур, пририсовал парик, и получился Бестужев.

Главным занятием Тайной канцелярии в настоящее время было искать болтунов, порочащих славное имя государыни, как-то: говорящих, что рождена до брака, что наследник Петр Федорович имеет более прав на престол, чем она, и прочая, прочая… Это не работа, это так… семечки. Болтунов было мало, потому что Елизавету любили в народе, а Петра Федоровича только терпели, куда ж недоумку на трон, лучше подождать, пока сына родит. Болтунов мало и работы мало, но был в Тайной канцелярии круг людей, которые имели дополнительные обязанности и дополнительных начальников, чья иерархическая лестница восходила к самому канцлеру Бестужеву. Этот круг людей, может, их там и было-то всего три-четыре человека, занимался поисками антигосударственных людей не столько в России, сколько в недрах прилегающих к ней иностранных государств. Если Оленев пропал из-за усердия этих трех-четырех, тогда дело плохо. Тогда и убитый немец имеет отношение к делу, тогда следствие, розыск и Сибирь.

Лядащев зачеркнул трижды бестужевский профиль, сломал вконец затупившееся перо и потянулся за новым. Часы на разные голоса пробили десять. Кажется ему или Пренстон и впрямь фальшивит? Часы английского мастера Луиса Пренстона были гордостью его коллекции, а теперь — надо же такому случиться — отстают чуть ли не на минуту.

Василий Федорович ни в коем случае не мог позволить себе копаться в механизме при свечах, но проверить-то необходимо. Ничего серьезного, просто почистить и смазать надо утром.

Потом он ужинал, весьма благодарный жене, что она не заметила его длительного отсутствия, была за столом мила и предупредительна, велела даже приготовить грог, зная, что муж до него большой охотник.

Поленья в камине, трубка, горячий грог, книга, рядом жена нанизывает бисер на нитку, вышивая ему кошелек — кажется, время остановилось. Василий Федорович и думать забыл о молодом князе, а вспомнил о нем уже в кровати, и то потому, что не мог сразу заснуть. Рядом в кружевном чепце посапывала сладко Вера Дмитриевна. С улыбкой, вызванной приятным сновидением, она повернулась на бок и крепко обхватила мужа рукой. В жесте этом была и нежность, и уверенная власть собственницы.

Да куда ему деться, князю Оленеву? Ну работает в Иностранной коллегии, и что? Ясное дело, этот стихоплет близко не придвинется к каким-либо шпионским делам. Либо он объявится через день-два и сообщит самую банальную причину своего отсутствия, либо… Да не может быть никакого «либо» — у бабы прохлаждается! Лядащев попробовал освободиться от тяжелой, горячей руки жены, но это ему не удалось. Так и заснул…

15

Гаврила зря упрекал Белова в промедлении. Всего-то промедления было три дня, от силы пять,когда Саша не принимал решительных действий, не «бил в барабан»,как требовал обезумевший от страха камердинер,а только расспрашивал осторожно, словно озираясь среди людей, и ждал, что естественный ход событий сам собой все разъяснит, А по прошествии этих пяти дней, когда стало ясно, что Никита действительно пропал, было сделано и заявление в полицию, и составлены опросные листы. Полицейские чины произвели надлежащий розыск, были осмотрены военный госпиталь, а также странноприимный дом, куда предположительно могли принести ограбленного, избитого, бесчувственного человека.

Гаврила настоял, чтобы Саша сделал заявление в Иностранную коллегию о пропаже ее сотрудника. Там поначалу очень всполошились, связались с полицией, на все лады ругая власть, которая плохо борется с разбоем, а потом как-то разом остыли, сообщив Саше официально, что почитают князя Оленева уволенным от должности. Сообщение было сделано с таинственным видом, словно намеком, что Оленев вовсе не пропал, а находится на каком-то секретном и ответственном участке служения родине, но сколько Саша ни бился, пытаясь вытряхнуть из чиновников хоть какие-нибудь подробности, так ничего и не узнал. Очевидно было, что Иностранная коллегия просто блефовала.

Саша выполнил все, на чем настаивал практический ум Гаврилы, но делал это как бы вполсилы, поскольку заранее был уверен, что все эти попытки не дадут результата. Но формальности соблюдены, и обманутый показным рвением Гаврила решил уповать теперь только на Бога.

Однако судьбе вольно было провести Гаврилу еще через одно испытание. Морская плашкоутная служба обнаружила при разводе моста труп мужчины. Достать утопленника было до чрезвычайности трудно, потому что течение плотно вогнало тело в пролетное строение моста, между балками и стропилами, поддерживающими понтон. Пока поднимали тело, его порядком изуродовали. Ясно было, что мужчина ограблен, раздет, ножевая рана в боку говорила о подлинной причине смерти, и хоть покойник не совсем подходил по статьям к пропавшему Никите Оленеву, Гаврила был вызван для опознания.

Камердинер наотрез отказался идти на это предприятие без Саши, и когда они прибыли в предутренний час на набережную, бедный Гаврила не стоял на ногах, а почти висел на Белове, шепча молитву. Однако первого взгляда на прикрытое рогожей тело было достаточно, чтобы к Гавриле вернулись силы. Полицейский только поднял рогожу, как камердинер крикнул задышливо: «Не он!» — и поспешил прочь. У утопленника была борода, вырастить которую можно было только месяца за три, а то и больше того.

Вид этой торчащей бороды с запутавшимися в ней щепками и прочей речной дрянью потом долго преследовал Гаврилу по ночам, хотя вид утопленника скорее успокоил, чем напугал камердинера. Конечно, он понимал, что за это время в Петербурге могли еще быть зарезанные и утонувшие, но мысли у него текли в другую сторону. Гаврила рассматривал этого утопленника не как реального человека, а как некий символ убийства и утопления. И раз этим символом стал чужой, неведомый человек, значит такого сорта беда уже не могла коснуться Никиты.

«Жив мой голубь, жив! — сказал он себе. — Надобно только искать получше». Утвердила в этом мнении еще ночная, ото всех скрытая ворожба на драгоценных камнях. Не берусь рассказать, что он делал в своей лаборатории при одинокой свече, как скрещивались лучи сапфиров и изумрудов, но совет от них он получил весьма обнадеживающий.

И теперь каждый день он неизменно являлся к Саше,дабы осведомиться, нет ли новостей и не появилась ли надобность в его услугах. Неизменно хмурый Сашин вид был ему ответом. Педантизм, а проще говоря занудство Гаврилы очень досаждало Саше, потому что камердинер отлавливал его в самое неподходящее время — и дозором под окнами на Малой Морской стоял, и в службу являлся, и путался под ногами, когда Саша сопровождал генерала в его вояжах. Но нельзя обругать человека за верность и преданность, оставалось только терпеть.

Другой заботой Гаврилы было убирать и чистить дом, он почти ошалел в своей страсти к порядку: дал работу и прачкам, и конюхам, и садовнику. В покоях барина по три раза в день проветривались комнаты, Гаврила собственноручно вытирал пыль и чистил одежду Никиты.

Серьезной заботой Гаврилы было размышление — сообщать ли князю Оленеву в Лондон о пропаже сына или повременить. С одной стороны, он мог получить страшную нахлобучку, если не сказать большего, за промедление, но, с другой стороны, Гаврила не хотел предавать бумаге само слово «пропал», считая, что уже этим как бы материализует простые подозрения. И опять-таки камни подсказали: ничего в Лондон не сообщать, надеяться, но и самому не сидеть колодой, а действовать.

Последний совет чрезвычайно взволновал Гаврилу. «Как действовать? Ведь и так шляюсь каждый день к Белову?» — вопрошал он неведомо кого, двигаясь по спальне Никиты и стирая большим опахалом из петушиных перьев пыль.