Очертя голову (ЛП), стр. 17

Подруга все время держала меня за руку. Когда я заходил в зеркала, заставлявшие меня застыть на месте и задуматься, она тянула меня вперед, даже если у меня самого не хватало на это сил.

В какой-то момент я настолько скрючился и перекосился, что двигаться дальше стало практически невозможно. Одна нога волочилась, другая стояла боком. Все тело ныло, мышцы и кожа растягивались до предела, суставы готовы были развалиться, казалось, еще секунда — и я растекусь по усеянному костями полу. Моя бренная оболочка к этому моменту выглядела не лучше этих самых костей, и я вдруг задумался, остались ли они от игроков или их поместили сюда, чтобы лишить нас надежды. Мы, должно быть, прошли уже штук двадцать зеркал. А вдруг я все-таки ошибся?

Я споткнулся, и Мэгги помогла мне подняться на ноги. Я ощупал свое лицо и повернулся к ней. Девочка выглядела ненамного хуже, чем когда я ее только нашел — впрочем, хуже было, наверно, просто некуда.

— Теперь мы друг друга стоим, — заметил я, едва различая собственные слова.

Подруга дотронулась до моего онемевшего и жесткого, как резина, лица:

— Как и раньше.

Знаете, каково это — вывернуться наизнанку и выставить все худшее в вас на всеобщее обозрение? Возможно, знаете — в конце концов, отчасти это происходит с нами все время. Наверно, в такие моменты очень многие предпочтут сбежать куда подальше, как Расс. Но может найтись тот, кто не убежит и не использует ваш позор против вас — кто-то особенный. В лабиринте поможет выжить только присутствие такого человека.

Я не представляю, сколько прошел бы в одиночку, но рядом шла Мэгги, так что все было в порядке. Мы друг друга стоили.

Я снова взял ее за руку и продолжил путь. Меня больше не заботило, правы ли мы, что идем через зеркала. Я собирался идти дальше, пока могу. Мы преодолели еще пять зеркал. Десять. Двадцать. Тогда отражения наконец начали немного улучшаться. Моим внутренностям чуточку полегчало.

Вскоре мои глаза вернулись к нормальному размеру, спина почти распрямилась, а руки более-менее сравнялись по длине. Я почти стал собой, и Мэгги тоже.

И вот, наконец, мы стоим перед последним зеркалом. Последним — потому, что отражение в нем просто совершенно. Ну, может, не совсем идеально, но, по крайней мере, это я во всем моем несовершенстве. Стоя там, я чувствовал неодолимое желание смотреть куда угодно, но не прямо перед собой, как будто кривые зеркала по обе стороны от меня призывали взглянуть на них еще разок. Я выдержал искушение и заставил себя сделать огромный шаг в сторону своего отражения… и оказался под зеленым небом в бескрайней пустыне.

— Да! — крикнул я. — Мы выбрались!

…Но где-то по пути, проходя последние зеркала, я отпустил руку Мэгги. И теперь я не нашел ее рядом. Обернувшись, я увидел девочку по ту сторону последнего зеркала. Похоже, оно работало в одну сторону: я ее видел, она меня — нет.

— Ну же, Мэгги! Один шаг! — Она еще и не слышала. Я протянул руку — и ударился о стекло. С этой стороны зеркало было твердым.

— Блейк! — звала подруга. — Блейк… ты где?

— Мэгги! — крикнул я и замолотил кулаками по стеклу — но что толку?

— Блейк!

А потом она развернулась.

Не знаю, что смотрело на нее из очередного зеркала — должно быть, нечто ужасное. Наверно, девочке попалось худшее зеркало из всех, потому что ей хватило. Мэгги поднесла руку ко рту и издала столь отчаянный вопль, что от него могло померкнуть солнце.

— Обернись! — закричал я. — Смотри вперед! Остался один шаг — всего один!

Но она не слышала. Я все молотил и молотил по стеклу, но безрезультатно. Отражение приковало все внимание девочки.

Она отступила назад, потеряла равновесие и упала в очередное зеркало. Я бессильно наблюдал, как подруга вертит головой, пытаясь понять, откуда пришла. Она заплакала. Сожаление, страх и все негативные эмоции росли и снова перекраивали ее лицо от зеркала к зеркалу.

— Мэгги!

Я не сводил с нее глаз и стучал по стеклу, пока она металась из стороны в сторону, все больше теряясь и изменяясь. Ее крики звучали все менее по-человечески. Потом девочка исчезла в недрах лабиринта.

— Не-е-ет! — Я снова изо всех сил замолотил по стеклу. Я хотел разбить его, расколотить весь собор, но оно не поддавалось. Я сполз на землю и впервые с тех пор, как оказался в этом ужасном мире, расплакался. Рыдал, как младенец. Это все моя вина! Я отпустил ее! Я выбрался, а она там одна! Я покинул ее, несмотря на все обещания. Вдруг я почувствовал себя точно так же, как много лет назад, когда молотил по двери автобуса, а она не поддавалась.

Полная беспомощность перед лицом жизни, неспособность ничего предпринять — этого я боялся больше всего на свете. Как будто я держал в чистоте все темные уголки своего существования, делая вид, что порядок важнее всего и жизнью можно управлять.

На секунду мне захотелось сдаться. Я зажмурился. Нет. Не поддамся. Если моя судьба — стучать в закрытые двери, этим и займусь. Даже если никого не спасу. Даже если я при этом умру, это место меня не сломает.

Я открыл глаза. Среди голой пустыни передо мной появилась одинокая каменная арка и турникет. Неспособность спасти Мэгги тянула вниз, как камень на шее, но я спрятал поглубже утрату, сумасшествие и ощущение провала. Зеркала остались позади. Нужно идти дальше. На моем счету уже четыре поездки. Осталось меньше половины. Я передвигал ноги, заставляя себя идти вперед и не оглядываться.

Когда я зашагал прочь от стеклянного собора, рисунок на моей руке вспыхнул ослепительно-белым, и я впервые почувствовал возбуждение, а не только страх. Я не стану жертвой. Кассандра сказала, что я боец. Бойца лучше меня это место еще не видело.

Я провел ладонью над сканером и толкнул турникет. Пустыня исчезла, и я бежал по пустой дорожке к следующему аттракциону. Я услышал его раньше, чем увидел — ужасный металлический скрежет и лязганье цепи. Узнал бы этот звук из тысячи.

Мне предстояло прокатиться на американских горках. И назывались они «Камикадзе».

9. Непримиримый истребитель

Горка выглядела точной копией «Камикадзе», на котором я прокатился этим вечером в парке, где никто не погибал — или, по крайней мере, никого не убивали. Впрочем, я заметил два значительных отличия. Во-первых, в каждом ряду было всего одно место, а не два. В этой версии «Камикадзе» все катались по одному. Во-вторых, крутой подъем не заканчивался спуском: он просто уходил в покрытое перистыми облаками небо. Я снова взглянул на часы: четверть пятого. До восхода еще далеко.

Как и повсюду здесь, десяток детей направлялся ко входу. Они не видели друг друга, не видели вообще ничего, кроме горки. Она заполняла все сердца и души. Парк уже поглотил их, не спросив разрешения.

Когда я подошел ко входу, поезд уже заполнился. Перед огромным, уходящим в землю рычагом стоял машинист. На его лице застыла кривая ухмылка, как будто он сделал что-то, о чем не скажет маме. А еще у него была только одна рука — кстати, левая, — сильная и мускулистая: похоже, бедняга стоял у рычага от начала времен.

— Садись вперед, — обратился он ко мне и то ли ухмыльнулся, то ли шмыгнул носом.

Я снова оглядел поезд. Так и есть, ни одного свободного места.

— Прости, Левша, похоже, придется мне ждать следующего раза.

Парень оглядел пассажира первого вагончика и ухватил его за шиворот. Одним рывком он зашвырнул мальчика к небесам. Я не видел, чтобы тот приземлился.

— Впереди свободно, — повторил Левша и плотоядно улыбнулся.

— Действительно, а я и не заметил, — ответил я, садясь. Я повторял про себя, что готов ко всему, как будто это могло помочь. И если несколько минут назад я только что кипятком не писал от ярости, как сказала бы моя мама, то теперь я и в самом деле едва штаны не намочил. Ну почему именно американская горка!

Я надавил на страховку, но она все время выстреливала вверх.

— Эй, подождите!

Поздно. Левша схватился за рычаг, налег на него и мы покатили по отвесному подъему в ветреное небо.