Море Дирака, стр. 36

— Он был выдающийся человек! Широкий такой…

— Несколько небрежный и великодушный. Да, брат… Такого шефа у меня уже никогда не будет.

— Меня страшно интересует одна вещь, Валентин Алексеевич. Только… Поймите правильно!

— Ты говори, а потом мы обсудим, как это надо понимать.

— Вот я о чем думаю, Валентин Алексеевич… Кто-нибудь продолжил бы работу над пробоем вакуума, если бы я не стал или не смог этим заниматься?

— Ишь ты! Чувствую, что твоя эволюция идет в замедленном темпе. Не хотел я тебя уж очень разочаровывать, да, видно, придется сказать. Как думаешь, друг ситный, кроме чуда советского цирка, в Союзе нет специалистов по криогенным методам откачки?

— Да не о том я вовсе!

— А ты не кричи, а то температура поднимется. Суть в том, что в задаче, поставленной перед нами Ортом, вакуум — дело второстепенное.

— То есть как это «второстепенное»?

— Очень просто, брат. Выведи на орбиту спутник с пустотелым объемом — и черпай себе вакуум кубометрами.

— Что же тогда важно? Мощный разряд энергии?

— И это пройденный этап. Главное, брат, в регистрации. В ней вся суть. Старик хотел установить, что в каждом кубическом сантиметре пространства ежесекундно рождается 10^-45 грамма вещества. Пусть наш энергетический разряд, эквивалентный вес которого можно учесть, увеличит эту цифру в миллион раз. В объеме десяти кубометров это составит 10^-34. На каких весах ты сумеешь взвесить такой, с позволения сказать, груз? Не знаешь? Зачем же тогда ставить эксперимент, если мы не в состоянии измерить его эффект? Я тебе рассказываю обо всем этом по двум причинам. Прежде всего моя благородная просветительская деятельность чуть-чуть уменьшит твое невежество. Ну и, наконец, не следует забывать и о роли воспитания, если, конечно, оно уместно в применении к гению-одиночке и главной спице неведомой колесницы. Не обижаешься еще?

— Не обижаюсь пока.

— Это хорошо, что «пока»… Потому как я все тебе сказал. Больше сказать нечего.

— Как нечего? А регистрация? Неужели все впустую?!

— Зачем же впустую? Регистрацию мы разработаем. Только это пока секрет. Нельзя об этом еще говорить. Тем паче в общественном месте. Понял?

— Здорово вы меня высекли, Валентин Алексеевич! Право слово, здорово!

Михаил откинулся на подушку и прикрыл глаза. К щекам его прихлынул темный пульсирующий загар. Во рту стало сухо и горько. Ему показалось, что кровать тихо стронулась с места и куда-то поплыла, кружась и проваливаясь. Из глухого далека слышал он слова Урманцева, но не всегда улавливал их смысл.

— Ты уж прости меня, брат. Я вовсе не такой толстокожий, как ты, наверное, решил. Что я, больниц не знаю, что ли? Лежишь себе один и думаешь, думаешь, пока башка не затрещит. Такое иной раз надумаешь, что самому потом смешно… Вот и пришел ввести тебя в курс дела. Теперь легче станет. Будешь хотеть выздороветь.

Михаил понял только эту фразу. С трудом разлипая подернутые туманной пленкой глаза, попытался ответить:

— Хочу… Очень хочу!

— Молодчина! Теперь отдохни, выспись. Я к тебе еще приду.

— Не уходите… Я сейчас, одну минуточку… У меня всегда в это время температура поднимается. Попить мне дайте, попить!

Урманцев плеснул в кружку немного кипяченой воды из мутноватого больничного графина.

— Теплая вода и горькая. Горькая.

Урманцев чуть-чуть глотнул. «Это во рту у тебя горько, брат», — подумал он и, достав перочинный нож, разрезал большой апельсин. Вылил воду из кружки и выдавил туда сок. Его оказалось очень мало. Пришлось выдавить еще три штуки. Только тогда соку набралось достаточно.

— Попей теперь это… Ну как, хорошо?

— Липкий очень и едкий… Вы не уходите. Я сейчас… Сейчас.

«Завтра ему станет легче, — подумал Урманцев, глядя, как Михаил мечется на горячей мятой подушке, — перестанет тревожиться».

Урманцев вспомнил госпиталь в Семипалатинске. Рядом лежал двадцатилетний танкист с ампутированной ногой. Он все думал и думал, как примет его жена. Долго не решался написать. А по ночам, запрокинув обезумевшую голову, метался в жару и кошмаре.

Когда пришло письмо, побледнел и потемневшими глазами долго смотрел на белый треугольничек… Через месяц он поправился и уехал с покруглевшей рожей домой, подарив на прощание Урманцеву зажигалку из двадцатидвухмиллиметровой гильзы. Она потерялась во время ночной бомбежки, которая накрыла эшелон почти у самой линии фронта. «Стоило лечиться в госпитале, чтобы помереть под бомбой», — подумал тогда Урманцев, распластавшись на вобравшем солнечное тепло белом гравии. Но все обошлось. Только та зажигалка потерялась…

…Вошла сестра и стала раздавать больным термометры.

— Посетители! — громко сказала сестра. — Через двадцать минут чтоб покинули палату. Больным отдыхать надо.

Смеркалось, и сестра зажгла лампу. Круглый шар под потолком источал желтый утомляющий свет. При свете Урманцеву показалось, что Михаилу стало легче. На термометре было 38,7.

— Хорошо, что вы не ушли, Валентин Алексеевич. Мне так много нужно вам сказать.

— Не все сразу, братец. А то мне незачем будет приходить в другой раз. Полегчало тебе?

— Не так жарко. А во рту все еще сухо. Горит во рту.

— Сделать еще соку?

— Не нужно… Липкий очень. Может, вы знаете, что с Ларисой? Говорят, она уже поправилась… Почему тогда не придет? Сердится на меня? Думает, что я во всем виноват?

— Да лежи ты, братец. Нельзя же все в один день!

— Она действительно поправилась?

— Не совсем еще, Миша, не совсем… Но поправится, обязательно выздоровеет. Ее к бабушке увезли в Сигулду, к Балтийскому морю.

— Она могла умереть. И я мог умереть. Трудно поверить, что мы могли умереть. Нельзя даже представить себе, что тебя нет на земле. Возможно ли, что меня вдруг не станет?

Он замолчал. Лоб его побледнел и покрылся мельчайшими капельками пота.

«Наверное, падает температура», — решил Урманцев.

— А мы не нарушим равновесие, выколачивая из антимира лишние кванты? А, Валентин Алексеевич?

«Все еще бредит, бедняга. Бедный мы народ, ученые! Даже бредим логично».

— Почему вы молчите?

«Пожалуй, что и не бредит», — усомнился Урманцев и на всякий случай ответил:

— Сколько родится здесь, столько же появится и там. В итоге алгебраической суммы — нуль. Никакого нарушения равновесия. Так что не бойся, часовой механизм вселенной мы не поломаем.

— За вселенную я не беспокоюсь. Ломаются только люди. Жизнь — это сплошной сопромат. Испытание на прочность. Ломать тебя начинают со школы. И так до конца, пока поломают.

— Или пока потеряют надежду поломать. Тебя же вот не сломали?

— Но и не потеряли надежду.

— Ничего, брат, выдюжим! Предел прочности у тебя что надо!

— Так вы не знаете точно, что с Ларисой? Почему она не дает о себе знать?

— Не может, значит Выздоровеешь — сам все и узнаешь. Не сочиняй только себе кошмаров. В действительности все гораздо проще, чем мы воображаем. И забывается легче и переносится легче.

— Но она жива?

— Жива. Это я точно знаю… Ну как, спадает жар?

— Понемногу спадает.

— А по-моему, даже очень сильно спадает. Если будешь хорошо спать, то к утру проснешься совсем здоровым.

Михаил кивнул.

— Ну, до скорого, брат. Послезавтра забегу. Читай сперва Моруа — только на два дня дали. Про «Отель Таннатос» не забудь. Несмотря ни на что, очень оптимистическая вещь. По крайней мере ощущаешь истинную цену всему… и жизни тоже. Великое это дело, жизнь! Торопись выздоравливать, Миша.

Придерживая улетающий халат, Урманцев стремительно вышел из палаты, неудовлетворенно сознавая, что разговор закончился совсем не так, как ему хотелось.

Море Дирака - pic_15.png

13

Собираясь на заседание Ученого совета, Урманцев с непонятным для него самого облегчением ощутил, что именно сегодня, через какой-нибудь час наступит развязка. Он ждал этой развязки, понимая в то же время, что ничего хорошего она не принесет. Но сохранять обманчивое статус-кво, основанное на принципе: худой мир лучше доброй ссоры, казалось уже немыслимым.