Море Дирака, стр. 31

— Я не чертежник, Иван Фомич, а исследователь. Если, кроме чертежной работы, вы мне ничего не можете поручить, я лучше продолжу свои исследования.

— А вы к тому же и белоручка… В ваши годы я о самостоятельной теме и не помышлял. Делал, что придется: чертил, мыл пробирки, перетаскивал тяжести. Я не могу приказать вам чертить для меня таблицы. Формально не могу. Что же касается ваших, как вы говорите, исследований, я запрещаю заниматься ими в рабочее время. Наконец, вообще запрещаю заниматься ими до решения директора. О вашем отношении к работе я подам докладную.

— Тоже в президиум Академии наук?

— Что? Что вы сказали?!

— Что мне еще рано на кладбище. Подавайте вашу докладную!..

Сразу же после ухода Подольского у Ивана Фомича состоялся разговор с начальником отдела кадров.

— Он совершенно не нужен в лаборатории, Петр Ильич, — увещевал Иван Фомич. — Да и по своей квалификации он не соответствует должности. Ведь ничего общего с физикой!

— Раньше об этом нужно было думать, Иван Фомич, — ответил начальник отдела кадров, укладывая в темный зев громадного несгораемого шкафа какие-то папки. — У меня нет никаких оснований. Да вы и сами знаете, как трудно при нынешней системе уволить или даже просто переместить сотрудника.

— Но здесь-то дело совсем другое, — развел руками Иван Фомич. Случайный он человек, случайный. Наконец, нарушает трудовую дисциплину, не выполняет приказаний начальника.

— Факты, Иван Фомич. Факты.

— Да я вам их целую кучу принесу!

— И хорошо. Вот тогда и поговорим.

— Ладно, ладно. Договорились… У меня еще есть дело к тебе, Петр Ильич. Подольский хочет проводить какие-то свои исследования в нерабочее время… Понимаешь, не могу я оставлять постороннего человека в лаборатории. Тревожно мне.

— Понимать-то я понимаю. Только не посторонний он… Раз наш сотрудник — значит, уже не посторонний. И никто ему запретить не может, если только не вредные они, его исследования…

— В том-то и дело, что вредные! Затем и пришел к тебе, а ты мне помочь не хочешь.

— А коли вредные, запрети! Письменно запрети. А нарушит — пиши докладную.

— Так-то оно так… Только он к директору собирается идти за разрешением. А директора-то нашего ты, слава богу, знаешь. Подмахнет не глядя, а мне потом кашу расхлебывать.

— Ну, не понимаю тебя, Иван Фомич, пойди сам к Александру Алексеевичу и растолкуй ему.

— Боюсь, он неправильно поймет… Дело это довольно тонкое. Чисто формально Подольский продолжает работу, начатую Ортом. Понимаешь? Орт, не подумав, как-то бросил идею, а тот и подхватил. Неудобно мне в это дело мешаться… Могут подумать, что я зажимаю работы Орта. Вот я и думал, что, может, ты… директору-то подскажешь. Тебя-то он во как слушает, не то что меня!

— Ну, это ты брось, Иван Фомич. Он всех одинаково слушает. А я тут ни при чем. Не мое это дело в науку путаться… Что же касается нарушения трудовой дисциплины — давай факты.

— Значит, не хочешь помочь старому другу?

— Не могу, Иван Фомич! Рад помочь, но не могу.

— М-да… Ну ладно… Да! А как насчет того дела? Ну, о переводе Меконицкой и Лебедева из группы Урманцева?

— И это сейчас решить мы не можем. Сам знаешь, Урманцев-то в командировке.

— А зачем он нам сейчас нужен? Давай переведем их… временно. А вернется Урманцев — оформим все как полагается.

— Нельзя без Урманцева. Никак нельзя!

— Ой, что-то ты больно осторожен стал, Петр Ильич! Темнишь.

— Не понимаю, о чем это вы, Иван Фомич?

— Ну, хорошо. Бывай! Привет Марье Кузьминичне.

— Всего хорошего, Иван Фомич. Заходи.

— Зайду, Петр Ильич. Обязательно зайду.

Только в коридоре Иван Фомич утратил привычную, в сладеньких складочках улыбку. Нахмуренный и озабоченный, он сразу же стал выглядеть намного старше. Но его никто не видел.

В тот же день, проходя мимо кабинета Орта, где теперь сидел Иван Фомич, Подольский увидел плачущую девушку.

По-детски закрыв ладошками глаза, она стояла, наклонившись к стене. Юбка-колокол выше колен открывала ее тонкие ножки, подрагивающие в резонанс с рыданиями. Сжатые горем плечики казались узенькими и хрупкими. Михаил узнал Ларису — стенографистку, машинистку и личного секретаря Евгения Осиповича.

Остановившись у нее за спиной, он некоторое время смотрел, как беззащитно она плачет, потом нерешительно дотронулся до худого локотка.

— Что с вами, Лариса? Вас кто-нибудь обидел?

Не оборачиваясь, девушка отчаянно помотала головой. Рыдания усилились.

Михаил мучительно, не находя слов и не решаясь уйти, все еще касался застывшей рукой ее локтя. Неожиданно девушка обернулась и, не отрывая ладошек от ослепшего лица, уткнулась ему в плечо. Сразу стало жарко и неудобно. Едва прикасаясь рукой, он погладил ее спину, оглядываясь в то же время по сторонам. Не отдавая себе в этом отчета, он не хотел, чтобы его кто-нибудь сейчас увидел.

— Может, водички принести?

Лариса попыталась ответить что-то, икая и захлебываясь.

— Я сейчас! Сейчас принесу! — заторопился он, безуспешно пытаясь прислонить ее обратно к стене.

Она затрясла кудряшками, пытаясь что-то сказать, но он уже побежал по длинному высокому коридору мимо больших строгих дверей мореного дуба.

Ларисины зубки мелко стучали, и крупные капли воды расплывались на ее коричневой кофточке темными пятнами. Она долго не могла отдышаться и все еще вздрагивала. Немного успокоившись, она достала из кармана пудреницу, но, увидев свое красное, опухшее лицо, опять разрыдалась открыто и горько.

Произошло же вот что.

Лариса встретила в коридоре Ивана Фомича. Она поздоровалась с ним и прошла мимо. Иван Фомич проводил ее долгим взглядом и вдруг позвал!

— Можно вас на минуточку, Лариса?

Лариса обернулась и, увидев, что Пафнюков машет ей рукой, подошла к нему.

— Что-то давно вас не видно. Вы не болели?

— Каждый день бываю здесь, Иван Фомич. С девяти до пяти.

— Так-так. Ну и что же вы здесь делаете каждый день?

— Когда что…

— Вы как будто еще где-то учитесь?

— В библиотечном институте, на втором курсе.

— Молодец какая! Прямо молодец! Да и куда теперь без образования. Жизнь у нас непрочная. Вроде как в том анекдоте про секретаршу. Знаете? Ну! Отличный анекдотец! Приходит раз секретарша на работу и видит, что из кабинета начальника выносят диван. Она испугалась и как закричит: «Что? Разве меня уволили?»

Иван Фомич долго хихикал, отирая мизинцами уголки глаз.

— Вы тоже, Ларочка, подумайте над тем, как дальше быть. Может, и я в чем смогу вам помочь. Кое-какие связи у меня найдутся… Сам я, бедняга, никогда секретарей не имел и, наверное, иметь не буду, но ведь есть люди, которые без этого… не могут. Так что попытаюсь вас пристроить.

Он опять рассмеялся, махнул рукой и прошел к себе в кабинет.

А Лариса осталась стоять в коридоре, все еще не понимая, что ее жестоко и грязно оскорбили.

…Михаил сжал зубы и тихо сказал:

— Пойдем домой. Я провожу тебя.

Они вышли на вечернюю заснеженную улицу и пошли вдоль уходящих в синюю мглу фонарей, вокруг которых сумасшедшими ночными бабочками метались снежинки. Они шли быстро, хотя им некуда было спешить, и молча, хотя многое могли бы рассказать друг другу. Краем глаза он видел, как ее ресницы заиндевели, и подумал, что перед ней переливаются вечерние радуги.

11

Земля горела под ногами Мильчевского. Впрочем, привычная метафора весьма неточно передает истинное состояние Роби. Его снедал самый примитивный страх быть пойманным на месте преступления. После ареста Антона и его помощников дни и ночи для Мильча наполнились особого рода ожиданием. Неотвратимость и обреченность разъедали душу и умерщвляли сознание Мильча.

Мильч оцепенел. Он знал, что нужно что-то предпринять, и… ничего не предпринимал. Он верил, что шансы на спасение есть, но оставлял эти шансы нетронутыми. Он понимал, как нужно обороняться — и сидел сложа руки. Его парализовал какой-то сладкий ужас. В глаза властным гипнотизирующим взглядом смотрело наказание. Это была последняя схватка неопытного преступника с Законом. После нее обычно следуют Раскаяние, Слезы и Очищение. В глубине души Мильч уже начал восхождение по крутой лестнице Наказания, но для людей он еще оставался прежним веселым Мильчем.