Море Дирака, стр. 23

— Ну, он же не артист! — выпучил глаза иллюзионист.

— Ну и что же, что не артист! — прокричало одновременно несколько голосов.

— И вообще таланту обучить нельзя. С талантом нужно родиться! добавила Сашенька.

Михаил даже засмеялся, до того нелепой показалась ему мысль о выступлении на арене. Он смутился и начал отказываться, громоздя различные доводы.

Но все почему-то единогласно сошлись на том, что именно он должен выступить с номером. И чем дальше продолжался спор, тем красноречивее и горячее убеждали его взять номер.

«Снижение несоответствия налицо», — механически подумал он и привел последний аргумент:

— Как бы это не помешало мне потом… в моей научной работе, — сказал он, оглядываясь по сторонам.

— Ты смотришь на цирк, как на случайное пристанище? — трагическим шепотом произнес режиссер. — Для тебя это лишь кривлянье, а не высокое искусство? И мы, твои товарищи, только паяцы?!

Михаил прижал руки к груди и, не находя слов, умоляюще переводил взгляд с одного артиста на другого.

— Конечно, для него это случайный и утлый приют, — прогудел забившийся в угол иллюзионист.

И это сняло напряжение и переключило внимание взволнованных сослуживцев на иллюзиониста.

— Так-то вы ему платите за лучшие номера, которые он для вас создал! упрекнул иллюзиониста жонглер Бакланов.

— Лучшие? — пригнулся иллюзионист. — Мне кто-то создал мои лучшие номера?!

— Успокойтесь, товарищи! Успокойтесь! — Режиссер поднял руку. — Все же ясно. Подольский выступит со своим номером сам. Ведь ты же согласен, Подольский?

— Н-но я не умею… Я никогда не выступал…

— Ах, Мишенька! Вы ведете себя, как пятилетний мальчик. — Саша игриво потрепала его по щеке. — Вы же демонстрировали нам номер! Прекрасный номер! Держались вы отлично. И на публике сумеете выступить, я уверена. Одно только от вас и требуется, надеть костюм… Как делать комплименты, я вас научу.

— Ну, вот видишь! — хлопнул его по плечу Бакланов.

— Но я же никогда не выступал перед людьми! Я же буду ужасно волноваться!

— Все мы ужасно волнуемся перед публикой. Но… имеем в себе силы победить волнение! — многозначительно изрек режиссер, который никогда и ни перед кем не терялся и, наверное, даже не знал, что значит испытывать волнение.

Второй укротитель, Нарышкин, взглянул на него, но ничего не сказал и, достав сигарету, уселся на веревочные бунты.

Так Михаил стал выступать с номером…

— Интересно… — протянул Урманцев. — Ну, да ладно, продолжим наши игры. Чертить вы, конечно, умеете?

— Умею.

— Вот и набросайте эскизный проект. Думайте, коллега, думайте, как говорил мой учитель Мандельштам. Кстати, имейте в виду, что полученное вами задание не сложнее, чем то, которое Рентген дал при первом знакомстве Абраму Федоровичу Иоффе. Но и не проще, — после долгой паузы сказал Урманцев. — И это должно страшно льстить нам обоим. Усекли?

— Усек! — улыбнулся Михаил.

— Тогда вам повезло.

— Да, мне повезло. Здорово повезло, что я встретил Орта и вас!

— Ну, в этом-то вы ошибаетесь! И вообще вы мне кажетесь закоренелым индетерминистом. Что у вас было в институте по философии? Четыре? Очевидно, к вам были слишком снисходительны. Учтите раз и навсегда, молодой человек, что Орт лишь ускоряет правильно текущие процессы, но никогда их не инициирует. Вы бы все равно пришли в настоящую науку… Вопрос только во времени, то есть мы не можем с достаточной вероятностью судить об очередности событий А и В, где А — время вашего первого соприкосновения с настоящим делом, а В — время вашего исчезновения как биологического объекта.

Они рассмеялись.

— Нет, кроме шуток! Орт в людях не ошибается.

— Но он же меня совсем не знал! Он просто искал… создателя этого злополучного циркового номера!

— Правильно. Он видел отлично сработанный эксперимент и захотел заполучить экспериментатора к себе в фирму.

— А может, я склочник? Пьяница? Или… вообще подлец? Я, помню, хотел пойти к одному доктору в ассистенты, так он, прежде чем дать окончательный ответ, обзвонил всех, кто имел со мной дело…

— И не взял?

— Не взял.

— Были блестящие аттестации?

— Нет. Хотел взять, но не смог.

— А!.. Ну, у Орта так не бывает! И вообще людей он подбирает только по деловым качествам, все же остальные свойства проявляются потом… К сожалению! Имейте в виду, юноша, у Орта великая душа, но он беззащитен против сволочей. Он теряется и их присутствии. Но хороших людей лелеет и в обиду никому не дает. Будьте хорошим человеком, и у вас будет великолепный шеф и отличный друг. Вы ведь хороший человек, Подольский? — Урманцев без тени улыбки смотрел прямо в глаза.

— Мне кажется, что я хороший человек, — чуть помедлив, серьезно ответил Михаил.

— Ну, сами себе мы всегда кажемся хорошими.

— Нет, не всегда. Я иногда очень мучаюсь, когда чувствую себя нехорошим.

— Отличный аргумент! Главное — очень последовательный и безукоризненно скорреллированный с вашей первой тезой, где вы утверждаете, что вы хороший.

— Единство и борьба противоположностей, — улыбнулся Михаил. Ему нравился Урманцев, и он не обижался, когда ловил в его словах оттенок насмешливого превосходства.

— Ну ладно. Пусть внутренние противоположности раздирают ваше единство, но над заданием вы подумайте. Приходите сюда в следующий вторник. Часов в десять. Вас примет Евгений Осипович. Он сейчас дома добивает свою монографию. Надеется закончить к понедельнику. Я думаю, что так оно и будет. Посему, до вторника.

…Но этой встрече не суждено было состояться. Евгений Осипович Орт умер в субботу вечером. Подольский узнал об этом только во вторник, когда пришел в институт.

7

Директор института вышел из-за стола и поздоровался с профессором Доркиным. Усадил его в кресло и, отойдя к окну, сказал:

— Я обращаю ваше внимание, Ефим Николаевич, что это недопустимое явление в деятельности нашего института вообще и в жизни вашей лаборатории в частности. У нас есть лимиты по расходованию электроэнергии. Мы не можем посадить весь институт на голодный паек только потому, что ваша лаборатория стала вдруг потреблять энергию, предназначенную для всего института.

Вот просмотрите, пожалуйста, акты главного энергетика, докладные дежурных электриков, сигнал районного энергетика и вообще. Это материалы за последние два месяца.

Директор вернулся к столу и сердитым движением подвинул заведующему электрофизической лабораторией стопку не очень чистых, помятых бумажек. Ефим Николаевич, поморщившись, принялся рассматривать документы.

— Самое печальное, Ефим Николаевич, — говорил директор, — что лично вы не можете сказать ничего вразумительного, чтобы хоть как-нибудь объяснить эту скандальную ситуацию.

Ефим Николаевич несколько секунд рассматривал выцветшие брови директора.

— Не могу, батюшка, не могу, — сказал он и вздохнул. — Все это как-то сразу навалилось на меня… Признаюсь откровенно, не разбирался, не интересовался я этим делом. Думал, брешут энергетики, как обыкновенно. Вечно они чем-то недовольны.

— Нужно принимать срочные меры.

— Приму, родной, приму. Сейчас приду и всыплю этим христопродавцам. По первое число всыплю.

— Но… вы там не особенно, Ефим Николаевич, — неуверенно сказал директор, — чтобы не было так, как в прошлый раз. Конечно, разобраться надо и наказать кого следует, но… вы сами понимаете, у вас очень способные ребята, и с ними… Одним словом, вы не очень-то круто.

— Нет уж, батюшка, Алексей Александрович, позвольте мне самому определить меру наказания. Я не допущу, чтобы в моей лаборатории, тишком-нишком какие-то эксперименты ставились. И вы, Алексей Александрович, ученый, и я ученый. Мы знаем, что такой колоссальный расход энергии может быть связан с постановкой экспериментов в области сильных взаимодействий. В плане моих работ по лаборатории таких опытов не значится. Это я заявляю вам со всей категоричностью, ибо план подписан мною. Значит, что? Значит, какой-то сукин сын или сукина дочь, — директор поморщился, — простите за выражение, ставит опыты без моего ведома. Осуществляет какую-нибудь гениальную идею. У них там много идей. Разных, и гениальных, и… похуже… Я в принципе не против самодеятельности. Но чтобы без моего ведома, это уже извините! Я самым строжайшим образом пресеку. Я им покажу!..