Москва, 41, стр. 127

Федор Ксенофонтович Чумаков сидел в пижаме на скамейке под старой липой, с тыльной стороны госпитального здания, курил, переговаривался с другими выздоравливающими ранеными, отдыхавшими тут же в плетеных креслах, любовался лугом и лесом, видневшимися за Москвой-рекой. День клонился к исходу, дышал свежестью и запахами цветочных клумб.

Неожиданно с угла здания послышался звонкий девчоночий голос:

– Генерала Чумакова просят зайти в палату!

Федор Ксенофонтович оглянулся на голос, увидел молоденькую санитарку в белом халате и белой косынке. Поднялся, взглянул на наручные часы: было ровно семнадцать. Зачем понадобился в столь неурочную пору?

В палате застал своего лечащего врача – полнотелого военврача третьего ранга – и замполита госпиталя – полкового комиссара, уже немолодого мужчину с грустными проницательными глазами. Оба они были чем-то обескуражены.

– Федор Ксенофонтович, – обратился к Чумакову полковой комиссар, – нам приказано, исходя из вашего самочувствия, разрешить вам поездку в Москву. Как вы?.. Сможете?

– Я готов, – без колебаний ответил Чумаков и тут же увидел на спинке кресла новенькое генеральское обмундирование, а рядом на полу – хромовые сапоги. В темных петлицах гимнастерки заметил по три золотистые звездочки и смутился: – Это мне?

– Так точно, товарищ генерал, вам, – ответил замполит.

– Значит, ошиблись в звании: я ведь – генерал-майор, а тут знаки различия генерал-лейтенанта.

– Привезли из Москвы форму, – пояснил врач.

– Ошиблись. – И Федор Ксенофонтович, взяв гимнастерку, стал отвинчивать с петлиц по одной нижней звездочке. – А кто привез?

– Полковник. Он дожидается вас в машине.

Верно, Федор Ксенофонтович видел при входе в здание черную эмку. Рядом с ней стоял, раскуривая папиросу, моложавый полковник в форме НКВД.

«Что бы это значило?» – размышлял Чумаков, надевая на себя новенькое генеральское одеяние. Его оставили в палате одного.

Когда натянул сапоги, то почувствовал, будто у него прибавилось сил и бодрости. Действительно, раны его зажили, хотя на следах ран от осколков образовавшаяся кожица была еще розовой и болезненной, если прикасаться к ней.

Минут через десять черная эмка уже мчалась в сторону Москвы. Федор Ксенофонтович не стал расспрашивать полковника, сидевшего рядом с шофером, куда и зачем они едут. Хмурый, усталый вид чекиста не располагал к этому, да и понимал, что, если он сам ничего не поясняет, значит, так надо.

Удивительно, что Федор Ксенофонтович не ощущал никакой тревоги, только волнение от предстоящего свидания с Москвой: какая она, военная, которую, начиная с 22 июля, немецкие самолеты пытаются бомбить каждую ночь?

В одном был убежден генерал Чумаков: вызов в Москву связан с его письмом, в котором он изложил свои мысли по поводу способов ведения боя разными родами войск – как личный опыт, вынесенный из первых сражений с немцами. Правда, было чуть стыдновато, что употребил небольшую хитрость – «военную находчивость», как определили ее они вместе с Семеном Микофиным. Чтобы письмо не затерялось где-нибудь в дебрях наркоматовских канцелярий, Чумаков адресовал его профессору Романову, будто не зная, что тот умер за день до начала войны. А Микофин взял на себя труд передать это письмо маршалу Шапошникову, благо отозвали его с Западного фронта и назначили начальником Генерального штаба вместо Жукова.

Как же был удивлен Федор Ксенофонтович, когда, приехав в центр Москвы, их машина устремилась не на улицу Фрунзе, к наркомату обороны, а к Кремлю. И тут дрогнуло сердце у бывалого солдата. Изменив своей выдержке, он спросил у молчаливого полковника:

– Куда мы следуем?

– Приказано сопровождать вас в приемную товарища Сталина. – Полковник повернулся к Чумакову, дружелюбно заулыбался и сказал: – Ну и характерец у вас, товарищ генерал! Я всю дорогу ждал этого вопроса…

Когда Чумаков, испытывая естественное волнение, вошел в кабинет Сталина, он увидел сидящими за длинным столом Молотова, маршала Шапошникова и Мехлиса. Сталин стоял у своего стола и читал какой-то документ. При виде Мехлиса Федор Ксенофонтович вдруг почувствовал, как загорелась у него зажившая рана ниже левого уха, встревожился, что сейчас, как уже бывало раньше, заклинится у него челюсть и он не сможет произнести ни слова. А Мехлис, видимо, вспомнил тот случай, которому он был свидетелем западнее Минска, в штабе армии Ташутина, когда с Чумаковым произошел такой казус, вдруг расхохотался и подбадривающе спросил:

– Опять будете палец между зубами совать?

Чумаков посмотрел на армейского комиссара первого ранга с благодарностью за моральную поддержку и, успокоившись, принял стойку «смирно». Прищелкнул каблуками новеньких необмятых сапог, обратился к Сталину:

– Товарищ Верховный Главнокомандующий, генерал-майор Чумаков по вашему вызову прибыл!

Сталин положил на стол бумагу, вплотную подошел к Федору Ксенофонтовичу и подал ему руку. После короткого пожатия спросил:

– Вас что, разжаловали в генерал-майоры, товарищ Чумаков?

– Не понимаю вопроса, товарищ Сталин, – с некоторой растерянностью ответил Федор Ксенофонтович.

– Да? – удивился Сталин. – Мы вас тоже не понимаем. Правительство присвоило вам звание генерал-лейтенанта… Хрулев послал вам новенькую форму со знаками различия, а вы взяли да сняли с петлиц по одной звезде.

– Прошу прощения, товарищ Сталин… И благодарю за оказанное доверие. Но я подумал – произошла ошибка. Приказа ведь мне никто не объявил.

К Чумакову подошли Молотов, Шапошников, Мехлис, поздравляли с очередным воинским званием и выздоровлением после ранений. А Сталин, уже стоя в другом конце кабинета, заговорил об ином:

– Мы тут разбирались со смоленскими мостами… И пришли к выводу, что полковник Малышев и вы, товарищ Чумаков, как старший по званию, поступили правильно. Мосты взорвали вовремя. Хотя нам не все еще ясно, как удалось немцам так стремительно ворваться в Смоленск. Мы назначили комиссию во главе с генерал-майором артиллерии Камерой, которая исследует этот вопрос.