Графиня де Монсоро (ил. Мориса Лелуара), стр. 96

— Это бесчестно.

— Верно, государь, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед бесчестием.

— Это подло.

— Да, ваше величество, но я люблю так сильно, что не остановлюсь перед подлостью.

Герцог сделал движение к Монсоро, но граф удержал его одним взглядом, одной улыбкой.

— Монсеньор, убив меня, вы ничего не добьетесь, — сказал он. — Есть тайны, которые всплывают вместе с трупами! Останемся же каждый на своем месте, вы — королем, исполненным милосердия, а я — самым смиренным из ваших подданных.

Герцог ломал себе пальцы, вонзал ногти в ладони.

— Полноте, полноте, мой добрый сеньор, сделайте что-нибудь для человека, верно служившего вам во всем.

Франсуа встал.

— Чего вы просите? — спросил он.

— Ваше величество…

— Несчастный! Ты хочешь, чтобы я тебя умолял?

— О! Монсеньор!..

Монсоро поклонился.

— Говорите, — пробормотал Франсуа.

— Монсеньор, вы даруете мне прощение?

— Да.

— Монсеньор, вы помирите меня с бароном де Меридор?

— Да, — сказал герцог, задыхаясь.

— И вы почтите мою супругу улыбкой в тот день, когда она появится при дворе королевы, куда я хочу иметь честь ее представить?

— Да, — сказал Франсуа. — Это все?

— Больше ничего, монсеньор.

— Идите. Я даю вам слово.

— А вы, — шепнул Монсоро в самое ухо герцога, — вы сохраните трон, на который я вас возвел! Прощайте, государь.

На этот раз он говорил так тихо, что его слова прозвучали в ушах принца сладчайшей музыкой.

«Мне остается только выяснить, — подумал Монсоро, — от кого герцог все узнал».

Глава XXXVI

О том, как проходил большой королевский совет

Желание графа де Монсоро, высказанное им герцогу Анжуйскому, исполнилось в тот же день: граф представил молодую супругу двору королевы-матери и двору королевы.

Генрих лег спать в дурном настроении, так как господин де Морвилье предупредил его о том, что на следующий день следовало бы собрать Большой королевский совет.

Король ни о чем не спросил канцлера. Час был уже поздний, и его величество клонило ко сну. Для совета выбрали самое удобное время с тем, чтобы не помешать ни сну, ни отдыху короля.

Почтенный государственный муж в совершенстве изучил своего повелителя и знал, что, в отличие от Филиппа Македонского, [97] Генрих III, когда он не выспался или проголодался, слушает доклады недостаточно внимательно.

Он знал также, что Генрих, страдающий бессонницей, — не спать самому, таков уж удел человека, который должен следить за сном других, — среди ночи непременно проснется, будет думать о предстоящей аудиенции и на заседании совета отнесется ко всему с должным вниманием и полной серьезностью.

Все произошло так, как предвидел господин де Морвилье.

После первого сна, продолжавшегося около четырех часов, Генрих проснулся. Вспомнив о просьбе канцлера, он уселся на постели и принялся размышлять, вскоре ему надоело размышлять в одиночестве, и, соскользнув со своих пуховиков, он натянул шелковые панталоны в обтяжку, сунул ноги в туфли и во всем своем ночном облачении, придававшем ему сходство с привидением, направился при свете светильника, который с тех пор, как Сен-Люк увез с собой в Анжу дуновение всевышнего, больше не угасал, направился, повторяем мы, в комнату Шико, ту самую, где так счастливо провела свою первую брачную ночь Жанна де Бриссак.

Гасконец спал непробудным сном и храпел, как кузнечные мехи.

Король трижды потряс его за плечо, но Шико не проснулся.

Однако, когда на третий раз король не только потряс спящего, но и громко окликнул его, тот открыл один глаз.

— Шико! — повторил король.

— Чего еще? — спросил Шико.

— Ах, друг мой, — сказал Генрих, — как можешь ты спать, когда твой король бодрствует?

— О боже! — воскликнул Шико, притворяясь, что не узнает короля. — Неужели у его величества несварение желудка?

— Шико, друг мой! — сказал Генрих. — Это я.

— Кто — ты?

— Это я, Генрих!

— Решительно, сын мой, это бекасы давят тебе на желудок. Я, однако, тебя предупреждал. Ты их слишком много съел вчера вечером, как и ракового супа.

— Нет, — сказал Генрих, — я их едва отведал.

— Тогда, — сказал Шико, — тебя, должно быть, отравили. Пресвятое чрево! Генрих, да ты весь белый!

— Это моя полотняная маска, дружок, — сказал король.

— Значит, ты не болен?

— Нет.

— Тогда почему ты меня разбудил?

— Потому что у меня неотвязная тоска.

— У тебя тоска?

— И сильная.

— Тем лучше.

— Почему тем лучше?

— Да потому, что тоска нагоняет мысли, а поразмыслив хорошенько, ты поймешь, что порядочного человека будят в два часа ночи, только если хотят преподнести ему подарок. Посмотрим, что ты мне принес.

— Ничего, Шико. Я пришел поболтать с тобой.

— Но мне этого мало.

— Шико, господин де Морвилье вчера вечером явился ко двору.

— Ты водишься с дурной компанией, Генрих. Зачем он приходил?

— Он приходил испросить у меня аудиенции.

— Ах, вот человек, умеющий жить. Не то что ты: врываешься в чужую спальню в два часа утра.

— Что он может мне сказать, Шико?

— Как! Несчастный, — воскликнул гасконец, — неужто ты меня разбудил только для того, чтобы задать этот вопрос?

— Шико, друг мой, ты знаешь, что господин де Морвилье ведает моей полицией.

— Да что ты говоришь! — сказал Шико. — Ей-богу, я ничего не знал.

— Шико! — не отставал король. — В отличие от тебя, я нахожу, что господин Морвилье всегда хорошо осведомлен.

— И подумать только, — сказал гасконец, — ведь я мог бы спать, вместо того чтобы выслушивать подобные глупости.

— Ты сомневаешься в осведомленности канцлера? — спросил Генрих.

— Да, клянусь телом Христовым, я в ней сомневаюсь, — сказал Шико, — и у меня на это есть свои причины.

— Какие?

— Ну коли я скажу тебе одну-единственную, с тебя хватит?

— Да, если она будет веской.

— И потом ты меня оставишь в покое?

— Конечно.

— Ну ладно. Как-то днем, нет, постой, это было вечером…

— Какая разница?

— Есть разница, и большая. Итак, однажды вечером я тебя поколотил на улице Фруадмантель. Ты был с Келюсом и Шомбергом…

— Ты меня поколотил?

— Да, палкой, палкой, и не только тебя, всех троих.

— А по какому случаю?

— Вы оскорбили моего пажа и получили по заслугам, а господин де Морвилье об этом ничего тебе не донес.

— Как! — воскликнул Генрих. — Так это был ты, негодяй, ты, святотатец?

— Я самый, — сказал Шико, потирая ладони, — не правда ли, сын мой, уж коли я бью, так я бью здорово?

— Нечестивец!

— Признаешь, что я сказал правду?

— Я прикажу высечь тебя, Шико.

— Не о том речь; скажи — было это или не было, вот все, что я хочу знать.

— Ты отлично знаешь, что было, негодяй!

— На следующий день вызывал ты господина де Морвилье?

— Ну да, ведь он приходил в твоем присутствии.

— Ты рассказал ему о досадном случае, который произошел накануне с одним дворянином, твоим другом?

— Да.

— Ты приказал ему разыскать виновника?

— Да.

— И он разыскал?

— Нет.

— Ну вот, а теперь иди спать, Генрих, ты видишь, что твоя полиция не стоит выеденного яйца.

И, повернувшись к стене, не желая отвечать больше ни на какие вопросы, Шико снова захрапел. Этот храп, напоминающий грохот тяжелой артиллерии, лишил короля всякой надежды на продолжение разговора.

Генрих, вздыхая, вернулся в свою опочивальню и, за неимением других собеседников, принялся горько жаловаться своей борзой Нарциссу на злосчастную судьбу королей, которые могут узнать истину, только если они за нее заплатят.

На следующий день собрался Большой королевский совет. Его состав не был постоянным и менялся в зависимости от переменчивых привязанностей короля. На этот раз в него входили Келюс, Можирон, д’Эпернон и Шомберг; все четверо уже свыше полугода оставались в фаворе у Генриха.