Завидное чувство Веры Стениной, стр. 46

Утром, когда Юлька уходила в редакцию, Джон ещё спал – тихо, как маленький мальчик. Ни намека на похрапывание – высочайшая культура совместного сна! Днём он предположительно отсутствовал – но недолго, потому что, когда Юлька возвращалась с работы, Джон уже опять был дома. Лежал на диване, с восточным высокомерием поглядывая в телевизор, где крутилось колесо фортуны. Или сериалы – самые посконные, домохозяечные. Юлька удивлялась сначала тихо, потом всё громче – что с тобой, дружище? И это любитель Шамиссо и Брентано, ценитель оперы («только она даёт мне дышать полной грудью»), завсегдай (так Лара Стенина прочла однажды слово «завсегдатай») филармонии и фанат художника Филонова? Если копнуть глубже, может, выяснится, что он ещё и слушает российский шансон – где имена солистов похожи на клички воров в законе?

– Оставь меня в покое, – злился Джон.

Он теперь давал Юльке заметно меньше денег – она списывала это на временный сбой, даже когда пересела из такси в трамвай прямо в шубе из голубой норки. Пассажиры, от первого и до последнего, потешались над Юлькой, державшейся за поручень, как робкая обезьяна за ветку.

– Вам бы, девушка, на такси надо ездить, – произносил кто-нибудь в толпе эту фразу, избитую уже почти до смерти. – А так вы слишком много места занимаете.

В конце концов Юлька перестала носить шубу, благо зима стояла квёлая и полускисшая – не то поздняя осень, не то ранняя весна, и так пять месяцев. Однажды спохватилась – и не нашла в шкафу.

Джон прятал глаза – и руки за спину. У него была неприятная привычка перебирать пальцами, Юльку прямо трясло, когда она это видела. Поэтому он перебирал пальцами за спиной, но Юльку всё равно трясло – у неё было хорошо развитое воображение.

– У меня долги, – сказал Джон. – Пришлось отдать шубу. А что? Ты всё равно её не носишь.

Так и выяснилось, что никакого бизнеса у Джона Пака не было – а были самые разнообразные и смелые планы, под которые он и назанимал денег, где только мог. У него имелся подлинный дар убеждения, но этим всё начиналось и заканчивалось. Получив инвестиции, которых он так жаждал в теории, Джон тут же терял интерес к своим идеям и планам на практике – и даже вспоминал о них теперь не без раздражения. Но от капитала уже был отъеден кусок – поэтому приходилось сочинять новую идею – и снова идти на поклон, правда, уже к другим людям. И отдавать из полученных денег то, что взял, причём с процентами, пышными, как южная клумба.

Людей знакомых у Джона был – целый город. Раньше он ходил по Екатеринбургу и благожелательно кивал всем подряд, как хозяин поместья – крестьянам. Здравствуйте, приветствую, рад видеть… А тут вдруг – никуда не ходит. Стихов не пишет. Лежит и смотрит сериалы.

«Эффект деграде», – как выражается модная обозревательница из Юлькиного журнала, в котором она работает сейчас – через триста лет после Джона. Деграде – это когда цвет плавно переходит из одного в другой. «Деграде» Джона – падение с удобной высоты куда-то вниз и в сторону. У них дома теперь даже бутылки по полу катались – точно гранаты в фильмах про войну. На бутылку деньги находились всегда, на всё остальное теперь зарабатывала Юлька.

И, к чести её, не жаловалась. Наоборот, решила, что так будет правильно. Как в той игре, которую они с братом Серёгой любили в детстве: сначала ты будешь лошадкой, а потом я.

Быть лошадкой весело только в игре, но Юлька была молода, сил в ней бродило столько, что она просто изнывала от этого изобилия. Так кормящая мать единственного тощего младенца изнемогает от избытка молока, которого хватит на целое отделение новорожденных. Поэтому Юлька с утра до вечера пропадала на интервью, не брезгуя ничем и никем – для меня, начала она говорить именно в те годы, нет запретных тем. И кришнаиты, и сатанисты, и детский дом, и культурное событие. Она даже спортивные состязания вдруг начала освещать, и корреспондент Корешев позволил себе краткую, но яркую вспышку ревности на летучке. Помимо еженедельника писала ещё для двух газет, а один знакомый политик заказал ей программу к выборам. Юлька сочинила – дело мастера боится!

Денег благодаря всем этим усилиям должно было стать больше – но, увы, этим каплям не суждено было проточить камень, да и курочка устала клевать по зёрнышку – ей хотелось зарыться в кормушку с головой. Юлька снова начала считать деньги – «экономика должна быть экономной», приговаривала она, когда удавалось сберечь несколько рублей. Джон выплачивал долги и на диване встречался уже редко – теперь его чаще всего не было дома, а однажды выяснилось, что и дома теперь у Юльки нет. Она пришла с работы, ткнула ключом в дверь – а там новые замки.

– Блестящие такие, главное! – жаловалась она Стениной, как будто этот блеск был хуже всего.

На звонки Джон не отвечал, появился только через день у Калининой-старшей – привёз чемодан с Юлькиными вещами. Они были запиханы туда как попало, даже вечернее платье – фиалковое, со страусиными перьями – лежало скомканным, как грязное полотенце.

– Да что случилось-то? – спросила Стенина. Она стояла рядом с Юлькой, а Юлька тряслась, как в припадке. Вечно тёплое плечо Верки Стениной. Вечный огонь дружбы. Это вам не любовь, которую вмиг погасит даже слепой дождик.

Юлька знала, что он сейчас скажет. Неизвестно откуда, но знала.

– Юля, – решился Джон, но она перебила:

– Если я правильно понимаю, ты… уходи, ладно?

Джон ушёл, кивнув Стениной с таким видом, как будто они не прощались, а здоровались. А ведь и правда, думала Юлька, у него была такая привычка – говорить «привет» на прощание. В те годы это звучало стильно. Джон ушёл, а она бесконечно долго вешала платье на плечики, тщательно расправляла страусиные перья – они были щекотными, как зелёные метёлочки, которые росли у них во дворе из года в год.

Потом Юлька узнала, что новую женщину Джона зовут Галина и что она – маленькая и тощая, как ящерица, – вдова какого-то бандита, недавно убиенного. Галина выплатила все долги Джона и даже подарила ему машину – серо-голубой «BMW» с пижонским номером 007. Живут они где-то на Шейнкмана, в новых домах. Юльку будто по затылку ударили этой новостью – именно про Шейнкмана оказалось самым больным. Те новые дома на Московской горке ей всегда нравились – и она вслух мечтала там жить.

Как-то ночью, после пары бутылок вина, выпитого вместе с Веркой, которая с недавних пор полюбила алкогольный досуг, Юлька заявилась в тот самый двор на Шейнкмана, нашла красивую машину с нужным номером и выломала значок с чёрно-сине-белым пропеллером. «BMW» раньше делали самолёты – Юлька раньше любила Джона. Трофейный значок она носила в сумке долго, до зимы. А тогда было лето, и во дворе цвели те самые зелёные метёлочки. Летом страдать немного легче, чем зимой: можно гулять по ночам, рыдать в парках и заедать боль арбузами. Правда, арбузы Юлька теперь не любит. Вот и муж её считает, что дыня намного вкуснее и полезнее.

Джона с тех пора Юлька видела лишь один раз – в книжном магазине, года четыре назад. Галина торчала поблизости – с годами она стала ещё сильнее походить на ящерицу, а вот Джону возраст был к лицу. Он презентовал поэтический сборник, изданный наверняка на деньги Галины. Юлька не удержалась – цапнула книжку из стопки и удачно раскрыла на странице со старым стихотворением, когда-то посвящённым Ю. К., а нынче – Г. Б. Стихи почти что отхлестали её по глазам – как чужие длинные волосы в переполненном трамвае. Юлька чуть было слезу не пустила, но покупать сборник всё-таки не стала – почему-то пожалела денег.

Ереваныч позвонил, когда Юлька наконец выбралась из запруды на Восточной.

– Здравствуй, дорогой! – сказала Юлька, изо всех сил стараясь, чтобы в голосе звучали ласка и любовь. – Я за Евгенией, в аэропорт.

Она рассказывала мужу только самое необходимое – без прикрас и подробностей.

Глава восемнадцатая