Завидное чувство Веры Стениной, стр. 30

– Сладкий арбуз, – признала Копипаста. Спорить с этим глубоким замечанием было, в общем-то, сложно.

– Портрет берут на выставку в Париж, – сказал Вадим и отцепился наконец взглядом от Веры – уставился в телевизор, который скромно светился в уголке с выключенным звуком, тихо счастлив сам собой. – Но я верну.

Юлька покраснела и неожиданно выдула табачный дым колечком.

– Когда вернёшь? – спросила Вера. – Дело в том, что этот портрет, как выяснилось, не простой, а волшебный.

– Спасибо, – лениво сказал Вадим. Видно было, что к похвалам художник привык и они его уже никак не развлекают. – После выставки сразу и верну. А чего ты его раньше не забирала?

Копипаста выпустила ещё одно колечко и закашлялась.

– Да так уж вышло, – забавляясь, ответила Вера. – Места не стене не было.

– Нам пора, – Юлька резко встала из-за стола, – меня Джон ждёт, а у Вадима сын родился неделю назад.

Поэтому пальцы в зелёнке, догадалась Вера. Пупок прижигали. Зачем было сочинять, что порезался?

Она пошла за портретом, сняла со стены не без усилий – угол зацепился за шкаф.

Я тоже не хочу расставаться, шепнула Вера, и девушка с портрета глянула на неё обиженно, не веря. Вадим почти вырвал картину из рук, уставился на неё пристально: с минуту, наверное, смотрел. Потом расплылся в улыбке и сказал:

– Волшебный, да. Жаль, придётся перекрасить.

Вера вспыхнула:

– Не вздумай! Не отдам!

Она потянула портрет к себе, но Вадим держал крепко:

– Будет ещё лучше, Вера. Я теперь не так работаю, сильнее. Весь Париж перед тобой на колени встанет.

– Даже Бакулина, – встряла Копипаста.

– Плевать мне на Бакулину и на весь Париж! Я хочу именно эту картину, она моя! Крась другую!

Вадим в отчаянии повернулся к Юльке:

– И это у нас искусствовед? Хорошо, Вера, я сделаю тебе копию. Договорились?

Вера угрюмо кивнула, внутри всё дрожало и дёргалось. Юлька одними губами изобразила «по-зво-ню», художник ушёл не простившись. Бахнула железная дверь подъезда, собака у соседей зашлась лаем, словно кашлем.

Стенина легла на кровать. Над ней во весь голос кричала пустая стена без портрета.

Кажется, прошла лучшая часть моей жизни, думала Вера. Кажется, она окончилась именно сейчас – на этом месте.

Часть вторая

Глава одиннадцатая

Врач, который вылез из кареты «Скорой помощи», был похож на «Голубого мальчика» Гейнсборо [23]. Что они, в самом деле, сговорились? Вера и так-то чувствовала себя старой, а в компании юного полицейского и врача, которому на вид сравнялось лет пятнадцать, на глазах стала превращаться в портрет Дориана Грея в его финальной стадии.

Юный эскулап, судя по всему, ещё не утратил неофитской страсти к профессии – вполне возможно, что Стенина была одной из первых его пациенток. Во всяком случае, он подошёл к ней с таким серьёзным видом, что Вера почти физически ощутила, как эта серьёзность распыляется вокруг неё облаком. Взял за руку, хмуро посчитал пульс. Вера слышала, как он тихонько шепчет: «Систола, диастола» – точно как Лара, учившая таблицу умножения, бормотала «Шестью восемь – сорок восемь».

Не понравились ему систола с диастолой.

– Поедем в стационар, – решил эскулап. Лоб у него, заметила Вера, был белым, а щеки – румяными, правда что Гейнсборо. – Надо рентген сделать, осмотреть вас как следует. Противостолбнячная сыворотка опять же. Как себя чувствуете, сможете сами идти?

Вера смогла. Перебралась в «Скорую», не глядя ни на таксиста, ни на галантного полицейского. Полицейский что-то кричал ей вслед про заявление, которое надо написать на таксиста.

Через пятнадцать минут пострадавшую Стенину выгрузили в приёмнике дежурной больницы. «Голубой мальчик» проводил Веру до нужного кабинета и попрощался – его ждали новые увечные. А Вера с облегчением увидела в кабинете немолодого человека – наконец-то! Усталый рыжий доктор в мятом, будто бы его нарисовал Сутин [24], халате, не глядя на неё, сказал:

– Проходите.

…Портрет свой Вера так больше и не увидела – да и копии тоже не дождалась. Это обещание – сделать копию – было для Вадима риторической фигурой. Так что с «Девушкой в берете» Стенина провела всего лишь месяц. Юлька утверждала, что Вадим обязательно вернёт картину – раньше, во всяком случае, всегда возвращал.

– Я ведь тоже осталась без счастья! – повторяла Копипаста, начисто позабыв о том, что с самого начала не имела на «Девушку в берете» никаких прав. И потребляла счастье незаконно.

– А почему Вадим тебе не подарил «Вечер Юлии»? Ту, где ты со спины? – спросила однажды Вера. Юлька призналась: хотел подарить, но она тогда на него крепко обиделась и отказалась. Потом появился коллекционер Дэвид А. со своими неприличными миллионами – и купил Юлькин «Вечер» вместе с другими работами. Миллионер сейчас и дышит нарисованной Юльке в спину, каждый вечер с ней проводит.

– Я это прямо чувствую, – клялась Копипаста.

Год выдался на редкость неудачный – такой не затерялся бы даже среди предыдущих. Юлька теперь жила с Джоном, Евгения – с бабушкой. Вылитая «Сирота на кладбище» Делакруа [25], она каждый день караулила Веру с Ларой у подъезда, очки туманились от слёз. У Веры тогда уже начались нелады в школе, и у Лары появились первые странности, – было, в общем, не до Евгении. Но очки туманились, поэтому Вера брала девочку за руку, вела к себе. Честно сказать, от Евгении была временами самая настоящая помощь. Она безропотно, сколько скажут, сидела с Ларой, – и пусть разница между ними всего лишь год, сразу было ясно, кто здесь старший. Она помогала готовить ужин – ручки у неё были ловкие, хотя сама Евгения, в целом, конечно, недотёпа. Падать на ровном месте, терять ключи от квартиры – это всё про неё. А вот училась легко, в школе её хвалили – впрочем, Вера считала, что в платной школе похвалы входят в реестр.

А у Веры не ладилось потому, что к ним пришла новая учительница – и Кобыляева тут же произвела её в фаворитки. Объективно это была, наверное, симпатичная женщина, но объективность в данном случае вышибало, как пробки в грозу. Такая вся из себя белорыбица в строгом костюмчике и с понимающей, как у Джоконды, улыбкой. Звали белорыбицу Олеся Макаровна, но добрая красавица Стенина переименовала её в Макаронину.

– Заслуженный учитель России! – вращала глазами Кобыляева, опять похожая на отрубленную голову; а ведь одно время Вера даже удивлялась, с чего вдруг она углядела такое сходство при первой встрече. – Педагог-универсал! И русский, и литература, и даже история! – Взгляд-стрела в сторону Веры… Или показалось?

Макаронина предпочитала стиль общения «фруктовый лёд», когда сладко, но всё равно – холодно. Веру она сразу же вычислила опытным педагогическим взглядом.

– Вы в каком году окончили? – обдала любезным ментолом, как будто местную анестезию ввела, честное слово!

Вера ответила без лишних уточнений. Назвала год, в котором ей бы дали диплом, если бы не академический отпуск.

– А я вас не помню! – возмутилась Макаронина. – Я весь тот выпуск отлично знала.

– Я училась в университете. – пояснила Вера, без всякого, кстати, превосходства, хотя могла бы.

– То есть, – уточнила Макаронина, – у вас нет специального педагогического образования?

Поджала губы, а следом – и Верины уроки. Начались бесконечные комиссии, проверки, вопросы. Почему на уроках так много искусства и так мало контурных карт? Почему дети плохо ориентируются в таблицах дат? Директриса, всё больше и больше походившая на отрубленную голову, избегала встреч с Верой Викторовной – вначале Макаронине отдали один класс, потом забрали целую параллель. Вера чувствовала, что нужно уйти самой, пока не уволили с позором, – и тут её вызвали в детский садик Лары.