Завидное чувство Веры Стениной, стр. 28

Глава десятая

Приехала полиция. Из машины выбрались два совсем юных мальчика, одному из них форма была к лицу. На Веру мальчики глянули через окно с беглым интересом, как на экспонат за стеклом. Почему-то её это задело. И то, что её это задело, тоже, в свою очередь, задело. Вообще-то Вера давно перестала воспринимать мужчин вне их профессии, да и к тому, что она их не интересует, оказалось довольно просто привыкнуть. Красавицам, как Юля Калинина, миновать этот порог значительно сложнее. А таким, как Вера, с годами становится даже неприятно осознавать разницу полов: к примеру, в одном купе поезда с мужчинами ездить категорически не хочется. Пусть лучше женщина на каждой полке – даже если облитая духами с ног до головы и с длинными волосами, которые лезут в нос и прилипают к одежде. Даже такая пусть, главное, чтобы женщина. А тут, смотрите-ка, задело! Мальчишки-полицейские, ровесники если не Ларе, то Евгении… Может, крючок попал Вере в ту часть мозга, что отвечает за самооценку? Или, пропади она пропадом, за сексуальность?

Голова совсем не болела, правда, кружилась. И эта кровь…

– Сами идти сможете?

Полицейский, которому шла форма, открыл дверь и теперь смотрел на Веру иначе – как на экспонат, который достали из-за стекла, чтобы над ним с трепетом склонился специалист.

– Конечно, смогу!

– Я вам «Скорую» вызвал.

– Не надо мне «Скорую»! – запротестовала Вера. – Я и так опаздываю, мне нужно в Кольцово – кровь из носу.

– Кровь из носу у вас уже есть, – заметил мальчик.

Вера провела пальцем над губой – точно.

– Но я себя совершенно нормально чувствую. Я в этом разбираюсь, учила медицину в школе. На УПК.

Мальчик поднял брови – ему это тоже шло. Конечно, он понятия не имеет о том, что такое УПК. Учебно-производственный комбинат. Школьники, овладевайте рабочими профессиями! Теперь такого нет – и слесарей в стране поэтому тоже нет. На днях Вера видела рекламную растяжку на улице Луначарского: «Приглашаем на работу специалистов, зарплата: юрист – 10 тысяч, бухгалтер – 15 тысяч, слесарь – 50 тысяч».

Мальчик-полицейский вдруг протиснулся в машину и сел рядом с Верой. От него пахло сигаретами и фруктовой жвачкой в пропорции два к одному.

– Знаете, девушка, – начал он, и Веру тут же накрыло благодарностью за эту ничем не оправданную «девушку»: ей было сорок, а выглядела она в этот день на пятьдесят, – у нас недавно был случай. Похожая авария, только у пассажирочки (и снова жарко – «пассажирочка»!) вообще ни царапины. Ребята предложили вызвать «Скорую», она отказалась, а через три часа умерла.

– Как это умерла?

– Вот так взяла – и умерла. Ребёнка осиротила. У вас дети есть?

– Дочь.

– Маленькая?

– Ваша ровесница.

– Ни за что не поверю, – сказал галантный полицейский, из Парижа, что ли? – В общем, девушка, сидим и ждём «Скорую»! Если не пойдёте, я вас на руках отнесу.

Вера всхлипнула и вдруг почувствовала, что шарф на голове насквозь промок от крови.

– Вот у меня точно такая же мама, как вы. Ни о своём здоровье, ни о близких не думает. Позвоните дочери! – сказал мальчик, прежде чем закрыть за собой дверь машины. Вера, вновь упавшая в свои сорок, а может, и в пятьдесят, послушно взяла мобильник, но поняла, что Ларе звонить не станет.

Она набрала Юльку – на связь вышла бесстрастная механическая женщина, посоветовавшая перезвонить позже.

А вот Евгения тут же ответила:

– Тётя Вера, ты уже здесь?

– Скоро буду, жди.

Хотя бы рыдать перестала, и на том спасибо.

…Пытаясь вспомнить прошлое, видишь перед собой отдельные эпизоды – ничего похожего на последовательное, чётко выстроенное повествование, к которому приучили исторические романы и семейные саги. Верины мысли прыгали от одного эпизода к другому – как будто пытались перейти по кочкам глубокое болото.

Стенина и раньше была знакома с похмельем – но такой близкой встречи, как тем утром у Калининых, у них прежде не случалось. Добрая Копипаста с вечера принесла ей к кровати бутылку пива, но пиво было тёплое – добрая, но глупая Копипаста. Вера заглянула в соседнюю комнату: со стола никто не убрал, и есть ли в мире более гадостный натюрморт, чем вчерашний банкет?

Натюрморт из серии «Vanitas vanitatum», посвящение тщете земных усилий. Половинка яблока, ржавая в месте разреза, – символ первородного греха и падения человека. Мёртвая муха, поднявшая лапки кверху, олицетворяет побеждённого врага – сатану. Виноград в вазе – эмблема Христа или Вакха. Огурец, точнее, то, что от него осталось – длинный ломтик, присыпанный солью словно рана, – в христианстве воспринимается как символ падения человека и греха. Среди тарелок с объедками лежал, в соответствии с жанром, весёлый череп, будто бы вгрызающийся зубами в раскрытую книгу – ни дать ни взять прилежный ученик в ночь перед решающим экзаменом. При ближайшем рассмотрении череп, впрочем, оказался перевернутой миской, а вот книга ни во что не превратилась, осталась книгой. «Макбет», – удивилась Вера. Крепко же они вчера выпили. Дверь в Юлькину комнату была закрыта – и выглядела так, будто её заколотили крестом.

Вера не без помощи косяков вернулась в детскую. Девочки спали, Евгения – с открытым ртом, на подушке темнело пятнышко слюны. Вера повалилась на диван третьей. Её подташнивало, папское вино в желудке возмущалось плебейским соседством с болгарской кисляткой, купленной в ночном ларьке.

От Лары хорошо и тепло пахло, но обнять её было почему-то стыдно.

Вера отвернулась и вдруг налетела взглядом на картину – как на острый угол стола.

Это был портрет, и примечательный. Странно, что Стенина не приметила его раньше – впрочем, она редко заглядывала в комнату Евгении, а может, Юлька повесила портрет недавно. Вера всматривалась в него, как в старинную фотографию, где запечатлён помутневший от времени предок – знакомый и в то же время совершенно неизвестный человек. Женщина в беретке, красные губы – размытое изображение, словно угодившее под ливень. В одном Стенина была уверена точно: это работа Вадима, теперь всемирной знаменитости, известной своим чувством света. Недавно Вера читала восторженную рецензию на его выставку в Москве – журналистка утверждала, что посетители все как один пытаются заглянуть за раму в поисках подсветки. «Вадим Ф. – современный Ренуар», – заявлялось в статье.

– Это я, Господи! – поняла вдруг Стенина. Она сказала это вслух, громко, так что девчонки проснулись и смотрели на неё непонимающими глазами. Лара протянула к маме пухлые ручки – так и быть, в пережимчиках. Вера обняла дочку и не сразу почувствовала, что с другой стороны к ней прижалась Евгения. Евгения постоянно прижималась, хватала за руки, обнюхивала Веру, как собачонка. Стенина обхватила свободной рукой Евгению, и девчонки повалили её на диван.

– Осторожнее! – взмолилась Вера. Подняться сил не было. «Девушка в берете» с такого ракурса выглядела смущённой и некрасивой. – «Это – я», – сказала Стенина ещё раз, в обоих смыслах «про себя».

Евгения принялась заплетать косички Ларе, а Вера сняла портрет со стены и перевернула его – как будто искала спрятанный ключ от сейфа с сокровищами. Там было лучше, чем ключ, – подпись крупными буквами «Девушка в берете. Портрет Веры С.». И год, размашисто – тот самый. И подпись Вадима, похожая на рухнувший крест.

– Что у вас тут за крики? – на пороге возникла Копипаста в коротком халатике. Ноги длинные и гладкие, как у манекена. Евгения тут же подскочила, уцепилась за мамину ногу, Лара с недоплетённой косичкой поспешила следом.

– Мы такие счастливые, правда? – спросила Юлька, рассеянно поглаживая детские макушки, душистые, точно булочки.

– Правда, – согласилась Вера. – А почему ты никогда не говорила, что Вадим написал мой портрет?

Юлька замигала, перестав быть красивой – как будто где-то внутри у неё выбило пробки.