На край света, стр. 1

Владимир Кедров

На край света

Часть первая

 1. Рыбий зуб

Под вечер одного из погожих дней, в начале июля 1646 года купеческий приказчик Федот Алексеевич Попов в раздумье медленно выходил из ворот Нижне-Колымского острога. Красивый, юношески стройный, одной рукой он придерживал наброшенный на плечо охабень, широкий верхний кафтан с большим, спускавшимся на спину прямоугольным воротником, а другой — то потирал русую, коротко подстриженную бородку, то отмахивался от комаров. Опушенная соболем черная бархатная шапочка, небрежно сдвинутая на затылок, открывала высокий загорелый лоб. Рассеянный взгляд серых глаз выдавал неудовлетворенность и тоску, овладевшие им в последние месяцы.

Попов на мгновение зажмурился от лучей солнца, отраженных широким бердышом казака — стражника, стоявшего у ворот, и глянул вниз на реку.

Полноводная Колыма, в те времена — граница русских владений на северо-востоке Сибири, широко раскинулась перед ним. Подгоняемая свежим южным ветром, она несла украшенные беляками воды мимо желтоватых осыпей берегов, яров, местами поросших тальником.

Белые чайки парили над рекой, то и дело стремительно снижаясь до самых волн. Затем чайки взмывали ввысь, унося серебристых рыбок, трепетавших в их клювах. В вышине, на фоне светло-голубого неба, гуси махали широкими крыльями.

Несколько небольших мореходных судов, кочей и лодок, называемых карбасами, стояло у берега. Человек пятнадцать промышленных людей, стуча топорами, хлопотало около них.

— Эй! Коч идет! — крикнул стражник за спиной Попова.

Снизу из-за берегового утеса показался коч. Восемь гребцов взмахивали веслами, борясь с течением. Высокий рулевой что-то кричал.

«Кто бы это мог быть? — подумал Попов. — Не Мезенец ли? Он и есть!»

В воротах острога показались любопытные. Многие из них побежали к реке.

Коч Исая Игнатьева, по прозвищу — Мезенца, врезался в песок.

Попов сверху видел, как Игнатьев и его спутники вышли на берег и поклонились по обычаю — на три стороны. Промышленные люди и казаки приветствовали мореходцев. Окруженные толпой, мореходцы поднялись на крутой берег и расположились на плавнике.

Взгляд Попова потерял выражение рассеянности. Молодой человек быстрыми шагами подошел к мореходцам и сердечно поздравил их с благополучным возвращением.

Скоро едва ли не все мужское население острога, человек около семидесяти, собралось вокруг прибывших. Бородатые лица суровы и решительны. Особо выделялись несколько человек. На них были длинные красные кафтаны, украшенные черными петлицами. Красноверхие собольи шапки лихо заломлены. Это все служилые люди — грозный, хоть и немногочисленный, всего десяток бойцов, гарнизон острога. У каждого из них сбоку висела сабля. Их руки опирались на тяжелые фитильные пищали. Можно было увидеть здесь и охабни торговых людей, приехавших на Колыму менять русские товары на соболей и черно-бурых лисиц. Большая же часть собравшегося люда была одета в сермяги да в кухлянки, сшитые из оленьих шкур. На головах этих людей нахлобучены мохнатые, у многих рваные и затасканные, меховые шапки. На их поясах висели широкие подсайдашные ножи [1]. Это промышленные люди, охотники, приехавшие на Колыму в поисках соболя, лисиц и песцов.

Многие из них в прошлом были крестьянами. Свободолюбивые люди, они бросили обжитые земли на родной Руси, испытав гнет крепостного права, постепенно приобретавшего форму закона. Они уходили от барщины бояр и помещиков на вольные земли все дальше и дальше на восток. Пройдя всю Сибирь, большинство беглых превратилось в отважных таежных охотников, мало напоминавших прежних хлеборобов. Многие промышленные люди просили поверстать себя в казаки. Однако и на государевой службе они не оставляли пушного промысла, полюбившегося им, как прежде было любимо земледелие.

Мореход Исай Игнатьев, человек лет сорока, с живыми, колючими, глубоко запавшими глазами, поудобнее расположившись на бревнах, рассказывал:

— Срядились мы, государи мои, вот с ним, с Семеном Пустоозерцем, да с товарищи, и побежали мы Студеным морем от Колымы на всток [2]. Нам счастье, вишь ты, выпало: идучи заберегой [3], мы льду и не видывали.

— А левее, мористее, — перебил Игнатьева Пустоозерец, — там, братцы, не то. Там все дни лед обозначался.

Пустоозерец поднялся во весь свой рост, на голову возвышаясь над толпой, и показал на север.

— Обозначался? — переспросил его Попов.

— По цвету неба мы его примечали, Федот Алексеич, — ответил за Пустоозерца Игнатьев. — Над льдом, государь мой, небо-то заметно светлее. Набелью зовем мы те отсветы. Так издалека лед-то себя и оказывает… Вот и дошли мы до большой губы [4]…

— А много ль ходу до той губы?

— Да бежали мы, государь мой, два дня да две ночи, парусов не опущаючи, — степенно отвечал Игнатьев. — Да. И увидели мы проход в ту губу. Слева, вишь ты, — низкий остров. Справа — камень [5] на большой земле. Ладно. Входим мы в тот проход. Не без опаски.

— И велика же та губа! — воскликнул Пустоозерец. — Другого берега и не видно! Где там!

— А в той губе, — продолжал Игнатьев, — нашли мы людей — чукчей. Становище большое. Выбежало их, добрые люди, с сотню, а то и больше.

— Да куда там, — больше! — махнул рукой Пустоозерец.

— И то больше. Должно, на праздник какой-нибудь они собрались. Нас же было лишь девятеро. Не дозволил я робятам выйти к чукчам для торгу. Этот вот, — Игнатьев показал на Пустоозерца, — все ладил выйти к ним. Смел больно! Молодость. Только я не дозволил. Да!

— А не дозволил ты, дядя Исай, дело прошлое, попусту, — недовольно проговорил Николай Языков, промышленный человек лет тридцати.

Ростом Языков не очень выдавался, но был из тех людей, у которых, как говорят, можно на шее оглоблю переломить.

— Не случалось, что ли, нам биться одному супротив десятка? — говорил он с улыбкой на круглом лице. — Справлялись? Ну, и там не оплошали бы, коли чукчи полезли бы драться.

— Вот послушайте их! Такие неуемные! Чистое с ними наказание!

Попов смотрел то на одного мореходца, то на другого. Их спор казался ему забавным.

— Ладно, — продолжал рассказывать Игнатьев, — отошли мы вдоль берега малость назад. Вынесли там на берег разный товарец. Разложили. Сами же — на коч, да от берега и отвалили. А чукчи подошли, берут наши сковороды, котлы, ножи, бусы примеряют.

— Лопочут по-своему, смеются! — вставил Иван Скворец, вытянув длинную шею и хихикая.

— Забрали они наш товарец, а заместо него положили кость «рыбий зуб», — рассказывал Игнатьев.

— Из этой кости у них топоры да пешни [6] поделаны, — снова перебил его Скворец.

— Гришка, — сказал Пустоозерец своему покрученику [7], — ну-ко летом: снеси-ко сюда пару рыбьих зубов, самолучших.

Григорий мигом принес моржовые клыки. Все удивились их величине и весу.

— Этот зуб фунтов на десять, пожалуй, будет, — подняв желтоватый клык, Попов взвесил его на руке.

— Три — четыре рыбьих зуба пуд весят, — самодовольно отозвался Пустоозерец. — А цена рыбьему зубу — пятнадцать, а то и все двадцать пять рублев за пуд!

— А самим-то вам, — спросил мореходцев Попов, — довелось ли встретить моржей?

— Видывали, — отвечал Игнатьев, — только добыть ни одного не добыли.

— Чукчи-то, видать, познатнее вас охотники, — заметил промышленный человек Иван Зырянин, скорчив рожу и почесывая затылок. Вокруг засмеялись.

— Бывалые люди, поморы, сказывают, — Игнатьев сделал вид, что не слышал колкости Зырянина, — морж на иные корги [8] в великом множестве вылегает. На тех коргах можно много моржей добыть. Только такой корги мы не видывали. Должно быть, они — там, подалее, за большой губой. — Игнатьев махнул рукой.