Полустанок, стр. 25

— Надо обязательно ее навестить,— наставительно сказала Мария Петровна.— И объяснить то, что мы проходили.

Нам стало неловко, и вечером мы отправились к Филатовым.

Надя лежала на единственной кровати за жарко натопленной печью. Щеки ее пылали, губы обметало, раскосые глаза ввалились и потускнели.

Младшие Надины братишки и сестренки — а их было у нее еще семеро,— возились и громко визжали в комнате на кошме, которая служила им и постелью.

— Извините, у нас народу много, а квартира маленькая,— вдруг застыдилась Надя. —- Вы отвернитесь, я сейчас оденусь, приберусь малость.

— Да лежи ты, мы разве не понимаем,— остановил ее Генка. — Лекарства-то какие нибудь пьешь?

— Николай Голощапов пошел к Глафире, чего-нибудь принесет. Вчера ноги парила, а сегодня картошкой дышала.

— А я тебе жарехи принес таежной,— достал я из кармана сверток. — Охотник у нас есть один знакомый. Да ты ведь Борьку Цыренова знаешь, это его отец.

Генка вытащил луковицу, свеклу и большую репу, положил рядом со свертком.

— Да что вы, ребята, спасибо,— совсем застеснялась Надя.— Я ведь от простуды лежу, не от голоду.

В сенях скрипнула дверь, и в избу бочком втиснулся Вовка Рогузин. Он неловко потоптался около, кровати и сел на пол, подогнув под себя длинные ноги.

— Ты что, не могла мне в стенку постучать? — грубовато поприветствовал он соседку. Посмотрел на ее пышущее жаром лицо и просительно выдавил: — Только ты меня больше не заводи, ладно?

Он посидел еще несколько минут, а потом спохватился:

— Может, вам дров наколоть? Так я побежал, это у меня быстро, раз, и готово.

Вовка без шапки опрометью выскочил за дверь, и вскоре со двора раздалось монотонное «тук-тук».

Пришел Кунюша. Он принес сверточек с таблетками и порошками. Достал листок бумаги и протянул Наде.

— Читай, тут Глафира все обозначила, что когда надо глотать. Завтра сама заскочит. А это я тебе хлеба достал. — И, довольно оттопырив губу, вытащил из-за пазухи целую краюху хлеба.

Потеплевшие было Надины глаза вдруг снова сузились и погасли.

— Спасибо, Коля, но есть я совсем не хочу,— и она решительно отодвинула ароматную краюху и закрыла глаза.

Скулы у Кунюши дернулись, видно было, как у него нервно заходил кадык.

— Думаешь, это не мой, да? Ты так подумала?

Надя ничего не ответила.

— Ну, так я пойду,— загробным голосом сказал Кунюша, сутулясь и нахлобучивая рваную шапку.— Уроки надо сделать да дров напилить... — Сглотнув слюну, он незаметно положил краюху на край расстеленной на полу кошмы и вышел. Ребятишки голодными галчатами набросились на хлеб и радостно защебетали. 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

БУРЕНКА КЛЯНЕТ ГИТЛЕРА

Зима подкралась неожиданно, по-воровски. После затяжных дождей в воздухе лениво кружились клейкие, невесомые паутинки, багряно рдели листья черемухи и осин. Березовая листва медленно желтела, сворачиваясь в тонкие трубки. Беззаботно бегали по берегу речушки голенастые кулики, невесть откуда появившиеся гоголи ныряли в светлые, ключами бившие омуты.

И вдруг ударил мороз. Листва с берез и осин посыпалась, как шишки с перестоявшего кедра, еще вчера зеленые лиственницы пожухли и побурели.

Кулики и гоголи панически ринулись на юг, суслики торопливо нырнули в свои подземные спальни.

Потом затрусил въедливый, мелкий снежок. Он старательно присыпал дома, поля, огороды. Паровозы буксовали на засыпанных снегом рельсах. Машинисты подсыпали под колеса песок, и он тут же превращался в каменную труху.

Потом занудливо зашумел в голых ветвях ветер, по дорогам поползли белые змеи. Северян выдувал из домов тепло, гремел на чердаках засохшими кожами и противно выл в обметанных куржаком трубах.

А когда ветер угомонился, стало так тихо, что легкие шаги слышались за версту. Снова ослепительно брызнуло солнце, но природа уже уснула, зябко поеживаясь в утренних морозных туманах.

Болотистые, зыбкие дороги стали словно вылитыми из камня, и теперь можно было ехать за дровами и сеном.

В один из таких дней мы и притащили от дедушки Ляма ярмо для коровы.

Лямбарский был бондарем, но умел делать любые вещи. Жил он один, ни близких, ни родных у него не было. И домишко его тоже стоял одиноко, на самом краю поселка. Хотя Лямбарский и был мастером на все руки, мебели у него в доме почти никакой не было. Зато было полно со бак и кошек — всех мастей и пород. Как они уживались под одной крышей, невозможно было понять. Но усаживались и ели с хозяином чуть ли не из одной миски. Все, что зарабатывал бондарь, шло на их содержание. Теперь, когда с продуктами стало трудно, бондарь очень переживал за своих подопечных и работал не покладая рук. Собаки и кошки вертелись у его ног, преданно заглядывая ему в глаза. И не визжали, не мяукали, если нечего было есть. Словно понимали, что их хозяин тут ни при чем.

Мне жалко было запрягать корову в тележку, и я попытался уговорить мать привезти дрова на казенной лошади или попросить лошадь у Кузнецова.

— Нет, сынок, будем к ярму приучать Буренку,— непреклонно заявила мать.— С Кузнецовым у отца были неважные отношения, а на казенной Савелич возит мох для пристройки.

— И вовсе не для магазина, а для своего дома,— обозлился я на Савелича.— Пристройку он придумал для отвода глаз, а сам собирается рубить себе пятистенку. Бревнами весь двор завалил, из них крепость поставить можно!

— Не наговаривай напраслину на людей,— построжела мать.— Почему ты становишься таким ершистым и злым? Добрее надо смотреть на людей, стараться замечать в них хорошее, а не плохое. Конечно, у Савелича есть недостатки, но ему не придет в голову строить сейчас себе дом. Рабочих нет, а сам он ревматизмом болеет. Хоть бы уж пристройку к магазину слепил.

— А если у него ревматизм, чего же он все лето на покосе калымил? По болотам косить ревматизма нет, а так чуть-что — «ах-ох»!

Мать осуждающе покачала головой и неодобрительно поджала губы.

Наша поездка за дровами напоминала спектакль. Перед тем, как запрячь Буренку, мать закрыла магазин и пригласила всю очередь к нам домой. Потом выгнала корову из стайки, привязала к рогам веревку, надела ярмо. Буренка покорно подставила шею, продолжая жевать жвачку.

— Молоко у нее от работы не усохнет? — интересовались бабы.

— А ежели шею перетрет ярмом?

— Раньше на хуторе мы всегда для работы запрягали коров,— терпеливо отвечала мать.— Молока, конечно, убавится, зато все вы сможете себе вывезти дрова и сено. Каждой ярмо заказывать не надо, на десяток дворов хватит одного. По нынешним временам и корова мерин, — попыталась пошутить мать. — А нам-то с вами к мужицкой работе не привыкать.

Поехать со мной в лес вызвался Генка Монахов. А потом к нам неожиданно примкнул Захлебыш. Сердито сверкая глазами, он брызгал слюной и зло тараторил:

— Если думаешь, что у меня ноги кривые, так я уже значит не человек? Всегда я у вас на отшибе, думаете, что разболтаю, да? Да я еще никого не закладывал, ни Кунюшу, ни Костыля, я...

— Ладно, Котька, притормози,— осадил его Генка. — Если хочешь, поехали, нечего на себя наговаривать.

Мы понукнули Буренку, но она уросливо взбрыкнула ногами и замотала головой, пытаясь сбросить ярмо. Захлебыш хлестнул ее кнутом. Корова покорно вздохнула и уныло поплелась по припорошенной снегом дороге.

— Ты не думай про нас худого,— погладив коровий бок, вдруг примирительно просипел Захлебыш. Он был в валенках, в мешковатой телогрейке и походил сейчас на малорослого мужичка.— Это немцы на тебя ярмо нацепили. Если бы не война, мы бы сейчас на печке лежали да в потолок поплевывали, а ты бы в стайке спала.

У Захлебыша — Котьки Аристова — не было ни матери, ни отца, жил он у двоюродной тетки. Сейчас он, наверное, жалел не только Буренку, но и себя.

Холодный хиуз пробирал насквозь, прошивая холодными иглами телогрейки и рукавицы.