Кружево, стр. 16
За прошедшие годы береза высоко поднялась, вширь раздалась. Так вроде бы она ничем не приметна, а подойди к ней поутру, перед восходом, когда небо от края до края озарено, да взгляни на вершину: каждый листочек мерцает, осыпает с себя красные искры, будто кровинки одна за другой падают вниз.
ПЕРВЫЙ ЗЕМЛЕМЕР
Я еще вот этаконький был ростом, аршин с вершком, шел мне тогда, наверно, восьмой, не то девятый год, но дядю Андрея Кондратьича помню так, будто сейчас вижу.
Жил он по соседству, в избе-землянухе. Зимой заметет-занесет его избушку снегом, сразу не найдешь: торчит из сугроба труба, дымок из нее стелется, печеным хлебом припахивает. А во дворе пусто: ни амбарушки, ни погребушки, ни колодца, ни бани. Только возле огорода стоял пригон — плетень круглый, на нем крыша, соломой крытая; тут дядя Андрей корову держал и кобылу Пегуху.
Кобыленка-то была маломерка беспородная, но зато выносливая, — хоть на пашне, хоть в пути-дороге.
Со смеху иной раз надорвешься, когда дядя на Пегухе верхом проедет: лошаденка мелко-мелко трусит, копытами постукивает, а ноги седока по земле волочатся.
Один раз брал он меня с собой на мельницу. Вёшна только кончилась, зеленя уже на пашнях поднялись, а ехать приходилось десять верст, до реки Течи. Нагрузил дядя Андрей на телегу пудов двадцать зерна, меня поверх мешков усадил, сам взгромоздился, и покатили мы рано утром.
Ну, пока дорога шла ровная, Пегуха везла исправно, а версты за три до реки есть протока между болотами, тут мы застряли. За вёшну на протоке колею смыло, и как Пегуха на нее взошла, так все колеса телеги сразу утонули в грязи по самые ступицы. Тпру! Стоп! Вылезай и сгружайся!
Сколько ни бились, не могла Пегуха вытащить воз. И лошаденку-то жалко ведь, надорвется. Вот смотрю, дядя Андрей вожжи развязал, гужи распустил, снял дугу, оставил телегу в протоке, а Пегуху вывел на бугорок и пошел сам впрягаться. Оглобли-то под мышками зажал, чересседельник на плечи накинул, потом раскачал телегу в колее, туда-сюда — да ка-ак рванет! И повез...
На бугорке опять Пегуху в упряжку, пот со лба рукавом рубахи вытер, сунул в нос табаку понюшку и молвил:
— Да разве ж Пегуха могла справиться? Я сам-то еле-еле выволок!
Силища была у него непомерная, но к делу он ее применял мало, не от лени, а, пожалуй, от скуки. Помнится, так объяснял:
— Поди, кому она такая жизня на пользу? Сколько хребет ни ломай, все равно то, чем земля наградит, — богачам в утробу! Эх скушно, скушно...
Страсть как богатых отрицал, ни к кому из них во дворы не хаживал, шапку не ломал и не кланялся.
В те времена часто бывали в деревне побоища. Стенка на стенку. С оглоблями. С кольями. С одной стороны наши, третьеулошные бедняки, а с другой — богачи, что всю первую улицу заселили.
Вот и пошлют, бывало, мужики гонца к дяде Андрею. В ночь-полночь, все равно. Ломается-де наша стенка, айда скорей, выручай!
Тут он не мешкал, на сборы не тратился. Босиком, в одной рубахе, валенок в руку — и туда! Голой рукой не бил, только валенком. Как почнет со стороны на сторону помахивать, то будто медведь по густому мелколесью протопал, лесинки-то примял, придавил.
Первоулошным все это было не по нутру, так они порешили между собой во что бы то ни стало поквитаться с Андреем Кондратьевичем.
Справляли в деревне масленицу. Дядя Андрей тоже со своим дружком Аникой, старым солдатом, брагой хмельной угостился, разморились оба, уселись возле дороги на сугроб, давай песни петь.
Подобрались к ним пятеро первоулошных. Быколомы натуральные, да к тому же в варежки свинчатку положили.
Один из них развернулся вправо и со всего-то маху — бац Андрея Кондратьича по скуле!
А он будто и не заметил, сидит поет.
Снова его — бац! Тут дядя Андрей петь перестал, толкнул дружка в бок:
— Чего это, Аника? Вроде сегодня масленица, морозно, а откудов-то комары налетели, кусаются.
Потом уж поглядел на богатеев, пошевелил бровями, а брови-то у него были лохматые, вместе с бородой под один оклад.
— Вам чего тут занадобилось? Ну-ко, ступайте по-добру!
В иное время он бы их пораскидал по сугробам, но в тот год уже установилась у нас в деревне Советская власть, вот из уважения к своей родной власти и стерпел дядя Андрей.
Вскоре ревком назначил его землю перемерять. Это был у нас большой перемер, с него, можно сказать, только и воспрянули мужики. Прежде, при царе-то, богатеи позабирали самолучшие пашни и покосы, а теперь эти пашни и покосы ревком велел передать бедноте.
Михайло Крутояров, председатель ревкома, на деревенском сходе сказал:
— Ты, дядя Андрей, сделаешь по справедливости, отведи наделы сначала вдовам и сиротам, что после войны остались, потом воинам, кои за отечество страдали, потом беднеющим мужикам, а уж первоулошникам дальние поля, кому сколь по закону положено.
Андрей Кондратьич даже бороду свою наполовину остриг, подровнял ее, в новые сапоги обулся, когда в первый день пошел с печатной саженью на поле.
Начал отмерять пашни и покосы сразу от Старой рощи. Тут земли черные, без суглинков, без солонцов; палку воткни, так и то из нее дерево вырастет.
А уж талица шумела вовсю: ручьи текли; на прогалинах молодая прозелень; соком березовым пахло; грачи гнезда чинили.
Мешкать было недосуг. Вот-вот талые воды схлынут в лога, пашни подсохнут, прогреются, надо сеять начинать.
За один день Андрей Кондратьич обмахал саженью поля до Холодной пади. Там, возле пади-то, прежде самый заглавный богач из нашей деревни, Флегонт Никитич хозяйничал. У него весь лес был огорожен пряслом, в загородке изба полевая, навесы для коней. А на пашнях один чернозем.
Вся эта благодать Флегонта по земельному перемеру досталась бабам-солдаткам Татьяне Череде и Анисье Ступочке.
— Ну, — сказал им Андрей Кондратьич, — ваше счастье, бабы! Теперича вы из нужды вылезайте, сейте хлебушко на здоровье.
Флегонт в драку на Андрея Кондратьича кинулся, глаза горят, в руке топор.
— Всех порешу, — кричит, — не смейте мою землю трогать!
Бабы сразу наутек бросились, мужики, кои делить землю помогали, посторонились, но Андрей Кондратьич не растерялся, сгреб Флегонта и вместе с топором в болото забросил.
— Искупайся в холодной воде, охолонись! Народной власти не смей супротивиться!
Вскоре день кончился, туман с пади начал подыматься. Мужики с бабами ушли в деревню ночевать, а дядя Андрей на месте остался, чтобы утром пораньше встать и до их прихода обойти поля.
Разложил он на еланке костер, высушил одежу и сапоги и раздумался о самом себе. Скушная прошла жизнь, со всех сторон никудышная. Сила зря пропадала Это ведь одинаково, что взять сто рублей, положить их в карман, а самому с голоду подыхать. Ни тебе радости ни людям! Этак-то пройдет твоя пора, и добрым словом никто не помянет: был на свете, а все равно, что и не был!
Жалко ему стало себя. Вот, дескать, теперичь родиться бы или помолодеть, так развернулся бы на оба плеча. Перво-наперво, на протоках и на ручьях мосты надо поставить, чтобы кони не надрывались. Наготовить бы бревен и срубить для школы новый сруб-дворец деревянный: ну-ко, парнишки-ребятишки, садитесь за буквари, хватит вам на полатях тараканов считать, умом запасайтесь. Э, да мало ли какие нужные дела можно руками поднять...
Шибко задумался, даже в костер корья подбросить забыл и не услышал, как позади сухие сучки под чьими-то ногами хрустнули, не заметил морды козлиной, которая из чащи высунулась.
Спохватился, да поздно! Руки, ноги, оказались накрепко связанными, а сам уже на елани лежит, в темное небо смотрит.
— Что за оказия, кто балует?
Тут над его ухом по-козлиному замемекало, козлиный дух в нос шибанул, а в бок вострые рога уперлись.
Вгляделся Андрей Кондратьич: да ведь это Флегонт в козлином обличье! Та же борода сивая клинышком, та же нижняя губа отвислая, и в одной мочке серьга медная. В деревне никто из мужиков серьгу не носил. И не сам он ее вздел-то в мочку, а старуха одна прохожая на нем сделала метку, заворожила. Попросила она у него квасу попить, он даже простой воды не подал, вот старуха и наказала: «От тебя-де для людей, как от козла, — ни шерсти, ни молока! Так век козлом и промаешься, пока какое-нибудь доброе дело не сделаешь!» С тех пор по ночам у него обличье стало меняться, он дома ночевать не оставался, в загородку уезжал и до утра по лесам бегал. Дядя Андрей над такой байкой, бывало, смеялся, — врут соседи, не дорого берут! — да вот случилось, самому пришлось повстречаться.