Странный Джон (ЛП), стр. 9

— О нет, на самом деле, я не так уж отличаюсь от остальных, — благодушно заметил Магнат. — А если и отличаюсь, то лишь благодаря своему положению в обществе. А что до тебя, молодой человек, я полагаю, что ты далеко пойдешь.

— Мне бы ужасно этого хотелось! — ответил Джон. — Но я пока не знаю, куда именно пойду. Очевидно, что в любом случае мне нужны деньги. Но скажите, почему вы так беспокоитесь о стране и о других людях?

— Наверное, — со смехом предположил Магнат, — я беспокоюсь о других людях потому, что если я вижу кого-то несчастным, я сам становлюсь несчастным. Кроме того, — добавил он торжественно, — потому что Библия говорит нам любить ближнего своего. О стране же я беспокоюсь, пожалуй, потому, что у меня должен быть интерес в чем-то более значительном, чем я сам.

— Но вы и так значительны, — сказал Джон с искреннейшим обожанием во взгляде.

— Нет-нет, — торопливо откликнулся Магнат. — Я — всего лишь скромное орудие на службе чего-то невероятно значительного.

— Что это может быть? — спросил Джон.

— Наша великая Империя, разумеется, мальчик мой.

К тому времени мы подъехали к конечной станции. Магнат поднялся и взял шляпу с вешалки.

— Ну что же, молодой человек, — обратился он к Джону. — У нас получилась увлекательная беседа. Зайди к нам в субботу около 2:30, и я попрошу шофера покатать тебя четверть часа на Роллсе.

— Спасибо, сэр! — откликнулся Джон. — А можно мне будет посмотреть на ожерелье миссис Магнат? Я обожаю драгоценности.

— Несомненно, — ответил Магнат.

Когда мы с Джоном встретились в условленном месте за пределами вокзала, его единственным комментарием по поводу этого путешествия был его необычайный смех.

Глава V

Мысль и дело

В течение шести месяцев после этого случая Джон становился все более независимым от старших. Его родители считали его вполне способным позаботиться о себе, так что предоставили ему практически полную свободу. Они редко расспрашивали его о том, как он проводил время, так как мысль лезть в чужие дела была им отвратительна, а в деятельности Джона, казалось, не было ничего загадочного. Он продолжал изучать человека и его мир. И иногда сам описывал какие-то из своих приключений, а порой использовал некоторые случаи в качестве примера в споре.

И хотя его интересы оставались в какой-то мере детскими, по его речи становилось ясно, что он продолжал быстро развивался. Джон мог тратить по несколько дней подряд на сооружение механических игрушек — например, кораблика с электродвигателем. Его железная дорога раскинулась по всему саду целым лабиринтом линий, туннелей, виадуков и застекленных вокзалов. Он не раз побеждал в соревнованиях самодельных моделей аэропланов. Во всех этих занятиях он был обычным мальчишкой, хотя и необычайно умелым и изобретательным. Но на самом деле, времени на все это уходило не так уж много. Единственное мальчишеское занятие, которому Джон уделял много времени, было мореплавание. Он смастерил себе крохотное, но вполне пригодное для плавания каноэ, оснащенное парусом и двигателем от старого мопеда. В нем он проводил многие часы, исследуя дельту реки и морское побережье, наблюдая за водными птицами, к которым он проявлял необычайный интерес. Это увлечение, которое иногда казалось почти одержимостью, он с извиняющимся видом объяснял так: «Они справляются со своими простыми задачами, проявляя больше изящества, чем человек со всеми своими сложными затеями. Посмотри на летящую олушу, или на кроншнепа, отыскивающего в земле пищу. Человек же, я подозреваю, так же хорош в своем деле, как первые птицы — в полете. Он — археоптерикс духа».

Даже самые ребяческие увлечения, занимавшие Джона, зачастую имели подобное объяснение с точки зрения более развитой стороны его натуры. Так, например, увлечение комиксами было, с одной стороны, просто забавой, с другой — снисходительной насмешкой над собственной глупой привязанностью к подобной ерунде.

Никогда за всю оставшуюся жизнь, Джон не перерос свои детские увлечения. Даже в последние годы жизни он был способен на ребяческие выходки и выдумки. Но уже в ранние годы его детские стремления всегда находились под контролем взрослого сознания. Мы знали, например, что он уже начал формировать мнение о том, какова цель жизни человека, о социальной политике, о внешней политике. Мы знали так же, что он много читал о физике, биологии, психологии и астрономии, что его всерьез занимали философские проблемы. Его реакция на философию была удивительно не похожа на реакцию взрослого человека, заинтересовавшегося тем же вопросом. Когда впервые одна из классических загадок философии привлекла его внимание, он погрузился в изучение литературы по теме. Он безотрывно изучал ее с неделю, а потом совершенно потерял интерес к теме до тех пор, пока не наткнулся на следующую загадку.

После нескольких таких набегов на территорию философии, он предпринял серьезное наступление. Почти на три месяца философия стала единственным интересовавшим его предметом. Стояла летняя пора, и ему нравилось проводить время на открытом воздухе. Каждое утро он отправлялся куда-нибудь на велосипеде с ящиком книг и пакетом еды, прикрученными к багажнику. Бросив велосипед у края глинистых скал, образовывавших побережье дельты реки, он спускался на берег. Там он раздевался, натягивал свои крошечные плавки и проводил целый день на солнцепеке, читая и размышляя. Иногда он прерывал эти занятия чтобы искупаться или побродить по отмелям, наблюдая за птицами. Два ржавых листа гофрированного железа, положенные на низкие стенки, которые Джон сложил из кирпичей от разрушенной известковой печи, укрывали его от дождя. В прилив он отправлялся в плаванье на своем каноэ. В тихие дни можно было разглядеть, как он читает в дрейфующем в паре миль от берега суденышке.

Однажды я спросил Джона, как продвигаются его философские исследования. Ответ достоин того, чтобы его записать: «Философия, — сказал он, — очень полезна для развивающегося сознания, но она все-таки ужасно разочаровывает. Поначалу я думал, что наконец нашел плоды работы полноценного человеческого сознания. Когда я читал Платона, Спинозу, Канта и некоторых современных реалистов, мне начинало казаться, что я нашел себе подобных. Мои мысли двигались наравне с их рассуждениями. Я играл в ту же игру, что и они, чувствуя, как во мне пробуждаются силы, которых я не применял никогда прежде. Иногда я не мог следовать за их мыслями. Как будто я упускал какую-то значительную деталь. Как радостно было возиться с этими загадками, чувствуя, что наконец-то повстречал настоящего гения! Но, читая книгу за книгой, исследуя все возможные варианты, я начал понимать поразительную вещь: ключевые моменты, разъяснение которым я искал, были лишь возмутительными ошибками. Казалось невероятным, что столь развитые умы вообще были способны допускать ошибки, поэтому поначалу я отверг предположение и попытался отыскать какую-то истину, скрытую еще глубже. Но как же я ошибался! Ляп на ляпе! Иногда противник какого-нибудь философа замечает одну из таких ошибок, и прямо раздувается от собственной значительности. Но большую часть недочетов, как я понимаю, вообще никогда никто не находит. Философия — это поразительная смесь работы по-настоящему острого ума и невероятных, совершенно детских ошибок. Она как резиновая «косточка», которую дают собаке — полезна для зубов, но совершенно не питательна».

Я высказал предположение, что он, возможно, еще не дорос до того, чтобы критиковать философов. «В конце концов, ты еще очень молод, чтобы уловить смысл их работ. Есть области знаний, которых ты еще не касался».

«Конечно есть, — ответил он. — Но… ну, например, у меня пока мало опыта в сфере половых отношений, но я понимаю достаточно, чтобы понять, что человек, считающий сексуальность (в чистом виде) единственной причиной возникновения сельского хозяйства, говорит ерунду. Или вот другой пример. У меня пока нет никакого религиозного опыта. Возможно, мне стоит однажды заняться этим вопросом. А может быть, такого понятия на самом деле вовсе не существует. Но я вполне ясно вижу, что религиозный опыт (в чистом виде) не является доказательством того, что солнце вращается вокруг земли, а смысл существования вселенной — заботиться об индивидуальном счастье каждого. Ошибки философов чаще всего не столь очевидны, но в целом примерно того же рода».