Странный Джон (ЛП), стр. 20
Здесь следует упомянуть еще один факт. Изучение Джоном вида Homo Sapiens распространилось теперь и на европейский континент. На меня, как на семейного благодетеля, ложилась задача по убеждению Дока и Пакс сопровождать меня в поездках во Францию, Германию, Италию, Скандинавию. Джон непременно отправлялся с нами, иногда вместе с братом и сестрой, а часто — без них. Так как Док не мог слишком часто и подолгу оставлять свою практику, редкие совместные поездки дополнялись путешествиями, в которых родители не участвовали. Я объявлял, например, что «должен вылететь в Париж на журналистскую конференцию», или в Берлин, для встречи с владельцем газеты, или в Прагу, чтобы освещать съезд философов, или в Москву, писать репортаж о том, как проходит их реформа образования. Потом я предлагал Доку и Пакс позволить Джону поехать со мной. Они, разумеется, позволяли, так что зачастую мы в подробностях планировали нашу поездку заранее. Таким образом, Джон мог проводить за границей те же исследования, какие он уже давно вел на Британских островах.
Поездки за рубеж в компании Джона неизменно были для меня предприятием достаточно унизительным. Он не только невероятно скоро изучал новый язык и начинал на нем говорить в манере, совершенно неотличимой от говора местных жителей, но так же поразительно легко усваивал местные обычаи и умонастроения. Таким образом, я чувствовал себя отодвинутым на задний план уже через несколько дней после приезда, даже в странах, где мне уже приходилось бывать.
В случае если речь шла о совершенно новом для него языке, Джон просто брал учебник грамматики и словарь, и читал их от корки до корки, интенсивно работал над произношением, занимаясь с носителем или слушая запись на пластинке, и отправлялся в поездку. После этого его принимали за местного ребенка, который провел некоторое время за границей и подзабыл родной выговор. Уже примерно к концу недели, если речь шла о каком-либо из европейских языков, ни один человек не мог догадаться, что Джон вообще когда-либо был за границей. Позднее, когда ему довелось забраться еще дальше в своих путешествиях, он обнаружил, что даже какой-нибудь из языков Азии, например, японский, он может изучить за каких-то две недели после того, как окажется в этой стране.
Путешествуя с Джоном по Европе, я часто задавался вопросом, почему я позволяю этому странному существу считать меня своим рабом. У меня было много времени на размышления, так как Джон часто отсутствовал, охотясь на какого-нибудь писателя, ученого или священника, политика или общественного деятеля. Или знакомился с пролетариатом, путешествуя в поезде третьим или четвертым классом и болтая с чернорабочими. И в такие моменты он предпочитал обходиться без моей компании. Иногда, впрочем, мне доставалась роль опекуна или путешествующего с ребенком учителя. Порой же, когда Джону было совсем не с руки раскрывать свою особую природу, он тщательно натаскивал меня перед встречей, подсказывая, какие вопросы надо задать, и какие замечания сделать.
Однажды, например, он заставил меня отвести его на прием к известному психиатру. Джон при этом изображал отсталого невротичного ребенка, в то время как я обсуждал его случай с ученым мужем. За этим последовал курс лечения, во время которого мы с психиатром периодически встречались, чтобы обсудить прогресс. Бедняга при этом и не подозревал, что его маленький пациент, казавшийся полностью погруженным в свои безумные фантазии, в это время проводил эксперименты на нем самом, а все мои умные и порой провокационные вопросы были им придуманы для этой цели.
Почему я позволял Джону использовать меня в своих целях? Почему он мог всецело претендовать на мое время и внимание, вмешивался в мои дела и мою журналистскую карьеру? Едва ли его можно было назвать милым. Разумеется, он был уникальным материалом для журналиста и биографа — а уже тогда я решил, что однажды расскажу миру все, что знаю о Джоне сам. Даже еще не полностью сформировавшийся разум Джона определенно оказывал на меня влияние куда более сложное, чем могла бы произвести какая-то новая диковина. Возможно, уже тогда я чувствовал, что он двигается к некоему духовному перерождению, которое придаст новый смысл всему сущему. И надеялся, что мне перепадет хоть лучик от его сияния. Лишь гораздо позднее я осознал, что его видение находилось далеко за пределами способностей человеческого воображения.
Но на описываемый момент единственным «просветлением», которое исходило от Джона, была ужасная убежденность в бессмысленности существования нашего вида. На это открытие он реагировал порой с раздражением, иногда — с ужасом перед той судьбой, что ожидала человеческий мир, и перед тем, насколько он сам впутался в нее. В иных случаях в нем просыпалась жалость, порой — злобная радость, а иногда — какое-то тихое чувство, в котором странно переплетались сострадание, ужас и мрачное предвкушение.
Глава X
Судьбы мира
Теперь я попытаюсь составить некоторое представление о реакции Джона на окружавший его человеческий мир. Для этого я приведу, более или менее случайный образом, некоторые его комментарии об отдельных людях и их типах, о властях и движениях, управлявших ими — обо всем, что он изучал в то время.
Начнем с психиатра. Мнение Джона об этом выдающемся манипуляторе сознаний, как мне кажется, показывало одновременно то раздражение, которое вызывал в нем Homo Sapiens, и сочувственное понимание трудностей, перед лицом которых оказывается создание, не являющееся уже полностью животным, но еще не ставшее человеком.
После нашего последнего посещения кабинета, еще до того, как за нами закрылась дверь, Джон разразился долгим щелкающим смехом, который напомнил мне клекот напуганного рябчика. «Бедолага! — воскликнул он. — А что еще ему остается делать? Он обязан выглядеть мудрецом, даже если представления не имеет, в чем дело. Он попал в ту же ловушку, что успешный медиум. Он не просто шарлатан, у него есть несколько довольно ловких трюков в рукаве. Наверняка, имея дело с простенькими делами пациентов с достаточно низким умственным развитием и проблемами, которые в лучшем случае можно назвать примитивными, он отлично справляется с работой. Но даже тогда он не понимает по-настоящему, что он делает и как это работает. Разумеется, у него есть какие-то теории, и они частенько оказываются полезны. Он кормит несчастного пациента болтовней, как врач кормил бы таблетками с глюкозой, и доверчивый бедолага глотает ее, чувствует себя обнадеженным и умудряется излечиться сам. Но в ином случае, если к нему приходит кто-то, кто обычно живет, так сказать, шестью этажами выше уютной квартирки нашего знахаря, его ждет оглушительный провал. Как может ум его калибра пытаться понять того, чей разум оперирует понятиями настоящего человека? И я не имею в виду всякие заумные штучки. Я говорю о тонкой связи между людьми и между людьми и миром. Этот психиатр сам в своем роде заумен — посмотри только на все эти современные картины и книги про бессознательное. Но он все еще не совсем человек, даже по стандартам Homo Sapiens. Он как бы еще не подрос. Поэтому, сам не зная этого, он становится совершенно беспомощным, оказавшись лицом к лицу со взрослыми. Например, несмотря на все эти картины, он представления не имеет, зачем существует искусство — хотя думает, что знает. А о философии — настоящей философии — он знает не больше, чем устрица ведает о верхних слоях атмосферы. Но нельзя его осуждать за это. Его слабые крылья не могут вознести его мясистый прозаичный разум на такую высоту. Впрочем, это еще не повод, чтобы зарываться головой в песок, и говорить себе, что он зрит устои человеческой природы. И когда у него на приеме оказывается по-настоящему крылатый разум, страдающий от всякого рода проблем, связанных с недостатком упражнений и полетов, наш друг не имеет не малейшего представления, что происходит с его пациентом. Он говорит: «Крылья? Что такое крылья? Просто ерунда! Посмотрите на мои и постарайтесь сделать так, чтобы ваши тоже атрофировались как можно быстрее. И для верности суньте голову в песок». И в итоге погружает пациента в своего рода душевную кому. Если состояние закрепляется, все считают, что бедняга «излечился» и уже вовсе ни на что не годен. И зачастую именно так и происходит, потому что наш психиатр обладает поразительным даром внушения. Он может обратить святого в развратника с помощью простого трюка разума. Господи! Какое цивилизованное сообщество доверило бы излечение душ подобному головорезу?! Разумеется, нет смысла осуждать его. Для своего уровня он выглядит вполне достойно, и честно делает свое дело. Но никто не станет доверять ветеринару лечение павшего ангела».