Дар дождя, стр. 6

Я нехотя открыл глаза. Забывчивость была единственной роскошью, которой я не мог себе позволить. С усилием встал и вышел из церковного двора. Прибавил шагу, чтобы подготовиться к вечеру. Я знал, что меня ждет. Будет тяжело, но в конце концов по прошествии стольких лет я радовался. Понимал, что такой возможности больше не будет. Времени совсем не осталось. По крайней мере, не в этой жизни.

Когда я вернулся из клуба, Митико уже приехала в Истану – лежала в шезлонге у бассейна, покрыв голову огромной панамой. Ее взгляд был устремлен на остров Эндо-сана, а в воздухе царило безмятежное спокойствие, словно женщина уже долго не двигалась. На столике рядом с ней лежала раскрытая книга, прижатая страницами к стеклянной столешнице в ожидании, когда ее снова захлопнут. Я наблюдал за Митико из дома. Она открыла сумку, достала флакон с таблетками и проглотила целую пригоршню.

Выпитый алкоголь давал о себе знать. Клуб был полон завсегдатаев: шумных пьяных адвокатов-индийцев, пытавшихся взять реванш на повторных слушаниях, толстых китайских магнатов, перекрикивавшихся по телефонам с биржевыми брокерами. И дряхлых экспатов-британцев, обломков войны, застрявших в стране, которую полюбили. По крайней мере, они больше не пытались ни воевать со мной, ни бичевать меня за роль, которую я в войне сыграл.

Я попросил Марию приготовить ужин и отправился в душ. Когда я спустился вниз, слуги уже разошлись по домам, оставив нас одних. Митико с любопытством смотрела на стоявшую на столе большую тарелку, накрытую большим куском свежего бананового листа, со свежеприготовленным на гриле филе ската, предварительно замаринованным в смеси чили, лайма и специй. Икан бакар [13] был коронным блюдом Марии – она всегда говорила, что это в ней говорит португальская кровь. Я приготовился наполнить бокалы вином, но Митико остановила мою руку. Из шуршащего свертка появилась бутылка, похожая на пивную.

– Саке.

– А, это намного лучше.

Я вручил гостье две фарфоровые чашечки размером с наперсток. Она разогрела саке на кухне, искусно разлила, и мы залпом опрокинули свои порции. Этот вкус… Позабыл уже. Я покачал головой. Многовато алкоголя для одного дня.

На этот раз мы держались намного непринужденнее, словно знали друг друга всю жизнь. Мне нравился ее смех, легкий, воздушный и совсем не фривольный. В отличие от многих моих знакомых японок она не прикрывала рот ладонью, когда смеялась, и я был уверен, что мои слова действительно ее забавляют. Это была женщина, которая не боится показать зубы, будь то в радости или в ярости.

Саке очень подошло к основному блюду, смягчив остроту соуса. Филе было нежным, и палочками мы легко отделяли мякоть от костей. Размокая, банановый лист добавлял густому маринаду едва уловимый свежий аромат зелени. Поданный на десерт холодный пудинг из саго на кокосовом молоке с растопленным темным пальмовым сахаром Митико явно понравился.

– Я привезла письмо Эндо-сана, – сказала она, когда с едой было покончено.

Моя рука замерла, не успев донести чашку до рта.

– Можете прочитать, если хотите. – Она сделала вид, что не замечает моего сопротивления.

Сделав глоток, я помедлил.

– Может быть, попозже.

Она согласилась и налила мне еще саке.

Мы снова вышли на террасу. Ночь была безмятежной, море отливало металлическим блеском, небо – без единой звезды – стелилось бескрайней чернобархатной простыней. По моему телу разлилось приятное тепло, и я с удивлением осознал, что доволен. Прекрасный ужин, превосходное саке, внимательная слушательница, шепот моря, легкое дуновение ветра, пение цикад – уже немало. В конце концов, чего было еще желать? Я вернулся в гостиную, поставил диск и выпустил в темноту голос Джоан Сазерленд [14].

Митико с улыбкой вздохнула. Она одну за другой вытянула ноги с грацией аиста, ступающего по пруду с лилиями.

– Сегодня утром я проявила бестактность. Я думала, что вам будет приятно снова увидеть его меч, узнать, что он не утерян.

Я перебил ее:

– Вы не знаете очень многого. Я вас не виню.

– Что случилось с вашей семьей, братьями, сестрой?

Она снова наполнила мой наперсток. Если я и удивился, то совсем немного. Конечно же, перед тем как обратиться ко мне, она тщательно изучила положение дел. Возможно, в письме Эндо-сана было что-то про мою семью.

– Все умерли.

Лица родных всплыли у меня перед глазами, словно отражения, колеблющиеся на водной глади пруда.

Под бледным светом луны статуи в саду обрели часть былого великолепия, испуская таинственное свечение.

– Выше по дороге есть дом, который уже много лет как заброшен. По местной легенде, в полнолуние мраморные статуи в его саду оживают и несколько часов кряду блуждают по усадьбе. Сегодня я почти верю, что это правда.

– Как печально. Если бы я была статуей и вдруг ожила, я бы все время искала то, что утратила, последнее из того, что я сделала, пока была жива. Представьте, каково это: влачить существование, превращаясь то в камень, то в плоть, между смертью и жизнью, в постоянных поисках воспоминаний о прошлых жизнях. В конце концов я бы забыла, что ищу. Забыла бы то, что пыталась вспомнить.

– Или можно просто наслаждаться моментом, пока жив.

Едва промолвив это, я понял, насколько лицемерно прозвучали мои слова, сколько в них было иронии.

Сазерленд пела, изливая сердце в ночную тьму. Я сказал Митико, что «Caro nome» Верди была любимой арией моего отца.

– А теперь стала вашей.

Я кивнул.

– Повторите, что вы хотели узнать, вы говорили сегодня утром.

Она отхлебнула саке и откинулась на спинку плетеного кресла.

– Расскажите мне про свою жизнь. Расскажите мне о жизни с Эндо-саном. О ваших радостях и печалях. Я хочу знать все.

Я этого ждал. Мой рассказ пятьдесят лет ждал своего часа, столько же, сколько письму Эндо-сана понадобилось, чтобы дойти до Митико. И все же я колебался – словно кающийся грешник перед исповедником, сомневался в том, хочу ли, чтобы кто-то посторонний узнал обо всем, чего я стыжусь, о моих неудачах, о совершенных мною смертных грехах.

Словно чтобы укрепить мою решимость, она достала письмо и положила на стол между нами. Желтоватые сложенные страницы напоминали старческую кожу с едва заметной татуировкой из поблекших чернил, просвечивавших на неисписанную сторону. Мне подумалось, что мы с письмом похожи. Жизнь, прожитая мною, была сложена так, что мир видел только белую сторону листа, ее дни были вывернуты пустотой наизнанку; едва заметные строки мог рассмотреть только очень пристальный взгляд.

И вот в первый и в последний раз я бережно развернул свою жизнь, открывая читателю написанный старинными чернилами текст.

Глава 3

В день моего рождения отец посадил казуарину. Такую традицию заложил мой дед. Долговязый саженец врыли в землю в саду с видом на море, и ему предстояло вырасти в красивое дерево, крепкое и высокое, с плащом из листьев, легким ароматом смягчающих резковатый дух моря. Это было последнее дерево, которое отцу было суждено посадить.

Я был самым младшим ребенком одного из старейших родов Пенанга. Мой прадед, Грэм Хаттон, служил конторским служащим в Ост-Индской компании и в тысяча семьсот восьмидесятом году отправился в Ост-Индию самолично, чтобы сколотить состояние. Он плавал вокруг Островов пряностей [15], скупая перец и эти самые пряности, и как-то ему случилось войти в расположение к капитану Фрэнсису Лайту, который искал подходящий порт. Капитан нашел его на одном из островов в Малаккском проливе, к северо-западу от Малайского полуострова, в удобной близости от Индии. Остров отличался малонаселенностью, густыми лесами, бугрился холмами и был окаймлен длинными пляжами белого песка. Местные называли его по имени высокой арековой пальмы «пинанг» – в изобилии на нем произраставшей.