Голливудская трилогия в одном томе, стр. 90

Пока шел фильм, я украдкой бросал взгляды на Фрица и Мэгги. Они подскакивали так, будто объезжали дикую кобылу. Я тоже вскакивал и падал обратно в кресло под натиском образов, волной нахлынувших с экрана.

Моя рука незаметно взяла один из бокалов с мартини.

– Так-то лучше, парень, – шепнул Фриц.

Когда фильм закончился, мы еще некоторое время сидели молча, пока зажигался свет.

– Как получилось, – наконец спросил я, – что ты почти весь этот материал отснял в сумерках или в темноте?

– Терпеть не могу реализм. – Монокль Фрица ярко блеснул в сторону белого экрана. – Половина этого фильма по плану должна сниматься на закате. Значит, когда день переваливает через хребет. Когда заходит солнце, я вздыхаю с огромным облегчением: еще один день прошел! Каждую ночь я работаю до двух часов, мне не мешают люди, не мешает свет. Два года назад я сделал себе контактные линзы. А потом выкинул их в окно! Почему? Я стал видеть поры на лицах людей, на своем лице. Целые лунные кратеры. Ноздреватости. Черт возьми! Посмотри мои последние фильмы. Никаких людей под солнцем. «Полуночница». «Долгие сумерки». «Убийства в три часа пополуночи». «Смерть перед рассветом». Итак, мой мальчик, как насчет этой галилейской лажи – «Христос в Гефсиманском саду», «Цезарь в тупике»?!

Мэгги Ботуин уныло заерзала в полутьме и распаковала свою портативную камеру.

Я откашлялся.

– Мой текст должен прикрыть все дыры в этом сценарии?

– Прикрыть задницу Цезаря? Да!

Фриц Вонг рассмеялся и подлил еще в бокалы.

– И мы посылаем тебя к Мэнни Либеру, чтобы обсудить Иуду, – добавила Мэгги Ботуин.

– Что-о-о?!

– Иудейскому льву [216], – сказал Фриц, – вероятно, будет приятно съесть иллинойского баптиста. А пока он будет выдергивать тебе ноги, ему придется тебя выслушать.

Я медленно влил в себя второй мартини.

– Что ж, – вздохнул я, – не так уж плохо.

И услышал какое-то жужжание.

Камера Мэгги Ботуин сфокусировалась на мне, чтобы уловить, как я начинаю пьянеть.

– Вы везде носите с собой камеру?

– Ага, – сказала она. – За сорок лет еще не было ни дня, чтобы я не поймала мышку среди слонов. Они не смеют меня вышвырнуть. Иначе я смонтирую вместе все девять часов пленки, на которой засняты эти кретины, и устрою премьерный показ в Китайском театре Граумана. Любопытно? Приходи, посмотришь.

Фриц наполнил мой бокал.

– Я готов. Снимайте крупный план, – сказал я и выпил.

Камера зажужжала.

32

Мэнни Либер сидел на краю своего стола, обрезая огромную сигару с помощью одной из стодолларовых золотых гильотин от «Данхилл». Он хмуро наблюдал, как я расхаживаю взад-вперед по кабинету, внимательно осматривая разнообразные низкие диваны.

– Что тебе не нравится?

– Эти диваны, – ответил я. – Такие низкие, что с них трудно встать.

Я сел. И оказался примерно в футе от пола, глядя снизу вверх на Мэнни Либера, который возвышался надо мной, как Цезарь, покоривший весь мир.

Я выругался про себя и пошел за диванными подушками. Затем сложил три подушки одна на другую и сел сверху.

– Какого черта, что ты делаешь? – Мэнни вскочил со своего стола.

– Хочу смотреть вам в глаза, когда говорю. Не желаю ломать себе шею, выглядывая откуда-то из ямы.

Мэнни Либер закурил, откусил кусочек сигары и снова взгромоздился на край стола.

– Ну? – резко спросил он.

– Фриц только что показал мне черновой монтаж фильма. Там недостает Иуды Искариота. Кто его вырезал? – спросил я.

– Что?!

– Христос не бывает без Иуды. Почему Иуда вдруг стал невидимым учеником?

Я впервые увидел, как маленькая задница Мэнни Либера нервно заерзала по стеклянной крышке стола. Он затянулся потухшей сигарой, бросил на меня испепеляющий взгляд и вдруг заорал:

– Это я приказал вырезать Иуду! Не хочу делать антисемитский фильм!

– Что?! – взорвался я, подскакивая на месте. – Этот фильм должен выйти к ближайшей Пасхе, верно? Во время Пасхальной недели его увидят миллионы баптистов. Два миллиона лютеран?

– Несомненно.

– Десять миллионов католиков?

– Да!

– Два унитария?

– Два?..

– И когда все они в Пасхальное воскресенье, потрясенные, выйдут из кинозала и спросят: «Кто вырезал из фильма Иуду Искариота?» – ответ будет один: Мэнни Либер!

Наступила долгая пауза. Мэнни Либер бросил свою потухшую сигару. Я застыл, глядя, как он протягивает руку к белому телефону.

Он набрал местный трехзначный номер, подождал ответа и сказал:

– Билл?

Затем, набрав побольше воздуха:

– Примите Иуду обратно на работу.

Он с ненавистью наблюдал, как я раскладываю три подушки по трем отдельно стоящим стульям.

– Это все, о чем ты хотел со мной поговорить?

– Пока да.

Я повернул ручку двери.

– А что слышно о твоем друге Рое Холдстроме? – вдруг спросил он.

– Я думал, вы знаете! – воскликнул я и остановился.

«Осторожнее», – подумал я.

– Этот кретин просто сбежал, – выпалил я. – Забрал все вещи из квартиры и уехал из города. Несчастный придурок. Он мне больше не друг. Ни он, ни это проклятое глиняное чудовище, которое он состряпал!

Мэнни Либер внимательно посмотрел на меня.

– Тем лучше. С Вонгом тебе будет лучше работать.

– Конечно. Фриц и Иисус.

– Что?

– Иисус и Фриц.

И я вышел.

33

Я медленно брел, возвращаясь к дому моей бабушки, затерянному где-то в прошлом.

– Ты уверен, что час назад мимо тебя пробежал именно Рой? – спросил Крамли.

– Черт, нет, конечно. Да, нет, может быть. Не могу сказать членораздельно. Мартини посреди дня – это не по мне. Кроме того… – я взвесил в руке сценарий, – мне надо вырезать отсюда два фунта и добавить три унции. Помоги!

Мой взгляд упал на блокнот в руках Крамли.

– Ну что?

– Обзвонил три агентства, собирающие автографы. Они все знают Кларенса…

– Отлично!

– Не совсем. Везде говорят одно и то же. Параноик. Ни фамилии, ни телефона, ни адреса. Всем говорил, что боится. Не того, что ограбят, а того, что убьют. А потом ограбят. Пять тысяч фотографий, шесть тысяч автографов – вот его золотые яйца. Так что в ту ночь он мог и не узнать Человека-чудовище, но испугался, что чудовище узнает его, узнает его адрес и может прийти за ним.

– Нет-нет, совсем не сходится.

– Кларенс, не важно, как там его фамилия, по словам людей из агентств, всегда берет только наличными и платит наличные. Никаких чеков, так что по этой линии следов нет. Он никогда не связывался с ними по почте. Регулярно появлялся, делал дела, а потом исчезал на несколько месяцев. Тупик. В «Браун-дерби» тоже тупик. Я пытался зайти и так и эдак, но метрдотель и слушать меня не стал. Прости, малыш. Эй, смотри…

В этот момент, по расписанию, вдалеке снова показалась римская фаланга на ускоренном марше. Они приближались к нам с радостными выкриками и ругательствами.

Я изо всех сил вытянулся, затаив дыхание.

– Это та компашка, о которой ты говорил? – спросил Крамли. – Среди них был Рой?

– Ага.

– А сейчас он с ними?

– Мне не видно…

– Черт побери, – Крамли прорвало, – какого лешего этот тупой придурок бегает тут по студии? Почему он не делает ноги, не удирает отсюда, черт возьми?! Зачем он тут вертится, как привязанный?! Чтобы его убили?! У него был шанс убежать, вместо этого он выжимает из тебя и из меня все соки. Зачем?!

– Мстит, – ответил я. – За все убийства.

– Какие убийства?!

– Убийства всех его созданий, всех его самых близких друзей.

– Чушь.

– Послушай, Крам. Ты давно живешь в своем доме, в Венеции? Двадцать – двадцать пять лет. Все живые изгороди, каждый кустик посажен тобой, ты сам засеял лужайку, построил ротанговую хижину, установил звуковую аппаратуру, поливальные агрегаты, развел бамбук и орхидеи, посадил персиковые деревья, лимоны, абрикосы. Что, если за одну ночь я бы все это разломал и вырвал с корнем, срубил деревья, вытоптал розы, сжег хижину, выкинул на улицу аппаратуру, – что бы ты тогда сделал?