Голливудская трилогия в одном томе, стр. 149

Я еще раз принюхался и уловил легкие оттенки гари и огней Святого Эльма.

Крамли закрыл двери.

– Не поможет, – сказала Бетти Келли. – Она все равно еще здесь… Бедная, бедная его душа! Есть же поговорка – «устал до смерти», а он и правда – так сильно устал, что взял и умер. Два гроба рядом, Господи, спаси. Совсем я вас вымотала. Вид у вас прямо как у отца Раттигана…

– Не надо, пожалуйста, так говорить, – упавшим голосом попросил я.

– Ладно, не буду, – сказала она.

После этого Крамли заботливо, как инвалида, повел меня к выходу.

Глава 27

Я не мог ни спать, ни бодрствовать, ни писать, ни вообще – думать. В конце концов, от всей этой мешанины у меня вскипели мозги, и уже глубокой ночью я решил еще раз позвонить в Святую Вивиану.

Когда Бетти Келли все-таки подняла трубку, голос у нее был такой, как будто она только что вернулась из камеры пыток.

– Не могу… говорить!

– Одну минуту! – взмолился я. – Скажите, вы помните все, что она выкрикивала в исповедальне? Может быть, было еще что-нибудь… важное, существенное? Или странное?

– Да ничего такого… – сказала Бетти Келли. – Слова как слова. Хотя нет, погодите… Она еще все время повторяла: ты должен простить нас всех! Всех-всех! При этом в исповедальне никого, кроме нее, не было. А она говорила – всех нас. Вы слушаете?

– Слушаю, – очнулся я.

– Вам еще что-нибудь нужно?

– Пока нет.

И я повесил трубку.

– Всех нас… – прошептал я. – Простить всех нас!

Я позвонил Крамли.

– Можешь ничего не говорить… – проявил интуицию он. – Уснуть не получилось. Поэтому ты хочешь через час встретиться у Раттиган. Чтобы обыскать дом. Так?

– Ну да, небольшой дружеский налет…

– Налет, говоришь… И что, у тебя есть какая-то конкретная идея? Или просто шило в заднице?

– Просто здравый смысл.

– Засунь-ка его себе знаешь куда? – сказал Крамли и отключился.

– Кажется, с вами не хотят говорить? – обратился я к собственному отражению в зеркале.

– Это с тобой не хотят говорить, – ответило зеркало.

Глава 28

Зазвонил телефон. Я осторожно снял трубку – как будто она была из раскаленного металла.

– Это ты, Марсианин? – спросил голос на том конце провода.

– Генри! – заорал я.

– Да, это я, – сказал голос, – твой маленький цветной брат. Конечно, не такой зеленый, как ты, – и не из летающей тарелки. Извини, тупая шутка.

– И нисколечки… не тупая! – дрогнувшим голосом произнес я.

– Э, э! – осадил меня Генри. – Если ты там будешь распускать нюни, я отключаюсь.

– Не буду, – шмыгнул носом я. – Боже мой, Генри, как же я рад слышать твой голос!

– И много еще у тебя в закромах этих кисломолочных любезностей? Может быть, мне тоже сказать тебе что-нибудь учтивое? Я могу.

– Не надо, Генри. Я и так по уши в дерьме. Мэгги уехала на восток. Конечно, я здесь не один, а с Крамли, но…

– Можешь не продолжать, я понял. Срочно требуется слепой поводырь, который поможет тебе выбраться из кучи дерьма. Подожди минутку, сейчас достану платок… – Он шумно высморкался. – Ну, и когда тебе потребуется мой всевидящий нос?

– Вчера.

– Какая удача. А я как раз тут, неподалеку. В Голливуде, гужуюсь со всякой чернотой.

– Знаешь Китайский театр Граумана?

– Еще бы.

– Через сколько ты смог бы там быть?

– А через сколько тебе надо – тогда и буду. Встречаемся у Билла Робинсона [348] в ботинках для степа. Что – пойдем на кладбище?

– Типа того.

Я позвонил Крамли и сообщил о своих перемещениях. Сказал, что до Раттиган доеду чуть позже, но зато притащу с собой Генри.

– Слепой в поводырях у слепого, так-так, – сказал Крамли.

Глава 29

Он стоял точно там, где и обещал: в оттисках «неподражаемых» танцевальных туфель Билли Робинсона, когда-то сошедшего с негритянской галерки в центр парадной площади, чтобы тысячи белых проходили мимо и кланялись.

Стоял прямо и неподвижно – и только ноги в отпечатках Робинсона слегка притоптывали – как бы сами собой. Глаза прикрыты, рот – тоже, чтобы где-то там, внутри, наслаждаться картинами воображения.

Я встал прямо перед ним и сделал короткий выдох.

Рот Генри ожил.

– Ага! Риглис-гам – двойная мята – с нею жизнь вдвойне богата! Кто не верит – выйди вон! – Он со смехом взял меня за локти. – Да ты неплохо выглядишь, брат! Это я тебе не глядя говорю. А голос у тебя всегда был как у чуваков, которые на экране.

– Сказывается привычка нырять в кино с головой…

– Ну, дай же я тебя помну, братишка. Ага, чую, без пива тут не обошлось…

– Ты выглядишь просто шикарно, Генри.

– Мне самому всегда было интересно – как я выгляжу…

– Примерно так же, как Билл Робинсон бил степ.

– Кстати, я правильно попал в его туфли? Только не говори «нет»!

– Абсолютно точное попадание. Спасибо, что пришел, Генри.

– А как не прийти? Уже лет сто носа на кладбище не совал. Могилки уже по ночам снятся. А что здесь за кладбище, брат?

Я оглянулся на псевдовосточный фасад театра Граумана.

– Кладбище призраков. Я сам их так назвал, когда мне было лет шесть. Был в кино, прокрался за экран – и увидел всех этих черно-белых тварей изнутри. Представляешь, перед тобой огромный Фантом [349], который играет на органе, а потом сбрасывает маску и вырастает еще больше, во весь экран, и хочет убить тебя взглядом… И все это двигается прямо у тебя перед глазами – серое, полуразмытое… И ты знаешь, что эти актеры давно умерли… Что они – настоящие призраки. И они прямо рядом с тобой…

– И ты рассказал об этом своим предкам?

– Обижаешь.

– Благоразумный мальчик… Чем-то таким восточным потянуло. Мы уже у Граумана? Сразу чувствуется. Не какая-нибудь тебе дешевая забегаловка.

– Сюда. Давай подержу дверь.

– Э, да тут темнотища. Фонарик взял? Надо всегда ходить и размахивать фонариком, чтобы все думали, что ты крутой.

– Вот фонарь, Генри.

– Говоришь, призраки?

– Тридцать лет по четыре сеанса в день.

– Не надо придерживать меня за локоть. Я так чувствую себя беспомощным. А если упаду, лучше сразу пристрели!

И он пошел сам, почти не касаясь кресел, по направлению к оркестровой яме и дальше – туда, где шумел бескрайний черный океан.

– Здесь что – еще темнее? Дай-ка включу фонарик.

Он нажал на кнопку.

– Ну вот, – улыбнулся он. – Так-то лучше.

Глава 30

В цокольном этаже совсем не было освещения. И по всему коридору – комнаты, комнаты, комнаты… Все увешанные зеркалами, в которых множились и дробились блики. И пустота – целое море безжизненной пустоты…

Мы вошли в первую, самую большую. Генри встал посередине и пустил луч фонаря по кругу, как будто это был луч маяка.

– Да тут и правда их полно…

Луч захлебнулся и потонул в океанских глубинах.

– И они здесь другие – чем наверху. Словно еще призрачнее. Меня всегда смущали зеркала и то, что принято называть отражением. Как будто это ты – но еще один… Где-то там, подо льдом, метра полтора в глубину… – Генри протянул руку и коснулся зеркальной поверхности. – Эй, есть тут кто?

– Только ты, Генри, – ты и я.

– Проклятье… Хотел бы я знать это наверняка.

Мы двинулись вдоль холодной череды зеркал.

И они, призраки, не заставили себя ждать. Причем не просто призраки. Вполне реальные надписи. На зеркалах. Наверное, я чересчур порывисто вздохнул, потому что Генри направил фонарик мне в лицо.

– Что – увидел там что-то, чего я не вижу?

– Да, черт возьми!

Я протянул руку к мертвяще-холодному окну в другое время.

На пальце остался след древней губной помады.

– Ну? – Генри наклонился вперед, как будто пытался что-то рассмотреть. – Что там?