Голливудская трилогия в одном томе, стр. 117

– Я вообще не должен был вам ничего рассказывать! Я нарушил тайну исповеди!

– Нет, ничего из того, что вы рассказали, не было конфиденциальным. Это просто события. А вы были очевидцем. А теперь наконец вы облегчили душу, исповедавшись мне.

– Уходите!

Священник вздохнул, налил себе еще виски и выпил. Но румянец на его щеки не вернулся. Он лишь еще более обмяк.

– Я очень устал.

Я открыл дверь дома и посмотрел на церковь. В глубине ее виднелся алтарь, сверкавший драгоценными камнями, серебром и золотом.

– Откуда у такой маленькой церкви такое богатое убранство? – спросил я. – Да за один баптистерий можно было бы нанять кардинала и избрать папу.

– Когда-нибудь, – произнес отец Келли, неподвижно глядя в пустой стакан, – я с радостью предам вас адскому пламени.

Стакан выпал из его руки. Но он даже не пошевельнулся, чтобы собрать осколки.

– Прощайте, – сказал я.

И вышел на улицу.

Два свободных участка и еще третий, к северу, позади от церкви, были сплошь покрыты сорной порослью, длинной травой, диким клевером и запоздалыми подсолнухами, кивающими на теплом ветру. Сразу за этими лугами стояло двухэтажное белое здание, на котором виднелась незажженная неоновая вывеска: «САНАТОРИЙ «ХОЛЛИХОК-ХАУС»».

Я увидел две призрачные фигуры, двигающиеся по тропинке среди травы. Одна женщина вела другую, они удалялись.

«Актриса, – сказал отец Келли. – Я забыл ее имя».

Травы с сухим шелестом ложились на тропинку.

Одна из женщин-призраков возвращалась той же дорогой в одиночестве, она плакала.

«Констанция?..» – беззвучно позвал я.

62

Я сделал круг по бульвару Гауэра, чтобы заглянуть в ворота киностудии.

«Гитлер в своем подземном бункере в последние дни Третьего рейха, – думалось мне. – Пылающий Рим и Нерон в поисках новых факелов.

Марк Аврелий в ванне вскрывает себе вены и наблюдает, как из них вытекает жизнь».

И все лишь потому, что кто-то откуда-то выкрикивал приказы, нанимал маляров с невероятным количеством краски, людей с огромными пылесосами, всасывающими подозрительную пыль.

На всей киностудии были открыты только одни ворота. Возле них три охранника впускали и выпускали маляров и уборщиков, вглядываясь в их лица.

В этот момент с внутренней стороны студии к воротам с ревом подкатил на своем ярко-красном «Бритиш-Моргане» Станислав Грок и, нажимая на газ, прокричал:

– Прочь с дороги!

– Нет, сэр, – спокойно сказал охранник. – Приказ начальства. Никто не может покинуть студию в ближайшие два часа.

– Но я гражданин города Лос-Анджелеса, а не этого проклятого герцогства!

– Значит ли это, – спросил я через решетку, – что если я войду внутрь, то не смогу выйти?

Охранник приложил руку к козырьку и назвал мое имя.

– Вы можете входить и выходить. Приказ.

– Странно, – сказал я. – Почему именно я?

– Проклятье! – Грок собрался было вылезти из своей машины.

Я прошел через небольшую калитку в решетчатых воротах и открыл дверцу «Моргана» Грока.

– Вы не могли бы подбросить меня до монтажной Мэгги? К тому времени, когда вы вернетесь, глядишь, вас и выпустят.

– Нет. Мы в ловушке, – возразил Грок. – Этот корабль уже неделю идет ко дну, и ни одной спасательной шлюпки. И ты тоже беги, пока не утонул!

– Ладно, ладно, – спокойно сказал охранник. – Не психуйте.

– Ты только послушай его! – Лицо Грока побледнело как мел. – Тоже мне великий охранник-психиатр! Ладно, ты, залезай. Прокатись напоследок!

Я в нерешительности посмотрел в его лицо, все изрезанное штрихами эмоций. Обычно мужественное и надменное выражение на лице Грока расплывалось и таяло. Оно было похоже на тестовую таблицу на экране телевизора – смазанную, то появляющуюся, то пропадающую. Я сел и захлопнул дверцу машины, которая тут же рванула с места и понеслась с бешеной скоростью.

– Эй, к чему такая спешка?!

Мы с ревом мчались мимо съемочных павильонов. Все они были настежь распахнуты для проветривания. Наружные стены по крайней мере шести из них перекрашивали. Старые декорации ломались и выносились на улицу.

– В любой другой день это было бы классно! – орал Грок, стараясь перекричать шум мотора. – Мне бы это здорово понравилось! Хаос – моя стихия. На фондовых биржах крах? Где-то перевернулся паром? Отлично! В сорок шестом я вернулся в Дрезден только затем, чтобы посмотреть на разрушенные здания и людей, чьи души искалечила война.

– Не может быть!

– А ты разве не хотел бы на это взглянуть? Или на полыхающий Лондон в сороковом году. Каждый раз, когда люди ведут себя по-скотски, я счастлив!

– А что, хорошие вещи не делают вас счастливым? Артистические натуры, творческие люди, мужчины и женщины?

– Нет-нет. – Грок еще сильнее нажал на газ. – Это приводит меня в уныние. Баюкающее сюсюканье среди всеобщей тупости. Просто есть несколько наивных дурачков, портящих весь вид своими срезанными розами, и на фоне этих натюрмортов лишь еще больше становятся заметны обитатели трущоб, ничтожные червяки и ублюдочные гады, благодаря которым крутятся невидимые шестеренки и мир летит в пропасть. Я давно решил: раз уж континенты – всего лишь слежавшаяся грязь, куплю себе немереных размеров сапоги и вываляюсь в этой грязи всласть, как ребенок. Но это же смешно: нас заперли на этой дурацкой фабрике. Я хочу посмеяться над этой махиной, а не быть ею раздавленным. Держись!

Мы сделали вираж и помчались мимо Голгофы.

Я едва не вскрикнул.

Ибо Голгофы не было.

На той стороне из мусоросжигателя поднимались огромные клубы черного дыма.

– Наверное, это горят три креста, – сказал я.

– Хорошо! – одобрительно хмыкнул Грок. – Интересно, Иисус будет сегодня спать в ночлежке?

Я повернул голову и посмотрел на него.

– Вы хорошо знаете Иисуса?

– Этого портвейнового Мессию? Я сам его создал! Другим ведь я делал брови, грудь, почему бы не сделать руки для Христа?! Я срезал лишнюю плоть, чтобы пальцы казались тоньше: руки Спасителя. Почему бы нет? Разве религия не шутка? Люди думают, что они спасутся. Мы знаем, что это не так. А все эти отметины от тернового венца, стигматы!

Грок закрыл глаза и едва не врезался в телефонный столб, после чего резко повернул и остановился.

– Я догадывался, что это ваша работа, – сказал я наконец.

– «Если играешь Христа, будь Им! – сказал я Христу. – Я сделаю тебе такие раны от гвоздей, что хоть показывай на выставках искусства Ренессанса! Я пришью тебе стигматы Мазаччо, да Винчи, Микеланджело! С мраморной плоти микеланджеловской Pieta!» [252] И как ты уже видел, в некоторые особые вечера…

– … стигматы кровоточат.

Я с шумом распахнул дверцу машины.

– Пожалуй, остаток пути я пройду пешком.

– Нет-нет, – извиняющимся тоном произнес Грок, издав пронзительный смешок. – Ты мне нужен. Какая ирония! Нужен, чтобы меня выпустили из ворот, после. Иди поговори с Ботуин, а потом мы умчимся отсюда как черти.

Я в нерешительности держал дверцу полуоткрытой. Казалось, Грок пребывает в какой-то развеселой тревоге, его ликование граничило с истерией, так что мне ничего не оставалось, как закрыть дверцу. Грок поехал дальше.

– Спрашивай, спрашивай, – сказал он.

– Ладно, – осторожно ответил я. – Что вы скажете про все эти лица, которые вы сделали красивыми?

Грок нажал на педаль газа.

– «Они останутся такими навечно», – сказал им я, и дурачки поверили. В любом случае я ухожу на покой, если только мне удастся выбраться за ворота. Я купил билет в кругосветный круиз на завтра. За тридцать лет мои шутки превратились в змеиные укусы. Мэнни Либер? Он может умереть в любой день. А где доктор? Ты не знаешь? Он куда-то пропал.

– Куда?

– Кто знает? – Но взгляд Грока скользнул в сторону стены, отделявшей киностудию от кладбища. – Отлучен от церкви?

Мы все еще ехали. Грок покачал головой.