Подсказки пифии, стр. 52
Она начала мерзнуть – неописуемый холод, от которого тело дрожало изнутри.
И все-таки ей не было страшно.
Это просто вода в ней начинает превращаться в лед – видимо, с магнитом под полом что-то не так.
Наконец она его увидела. Четырехугольный блок размером почти с пол, и блок этот управлялся из комнаты за стеной, там было что-то вроде центра управления. Она видела, как блок приходит в движение: сначала медленно, с глухим скрежетом, потом все ускоряясь и раскачиваясь.
Холод перекинулся на кожу, как будто лед внутри ее тела разбух и пробивается наружу, отчего кожа трескается. Как когда кладешь бутылку с водой в морозильник, вода превращается в лед, расширяется, и бутылка лопается. Она улыбнулась этой мысли.
Пульсирующий магнитный блок внизу скрежетал, и когда он касался стен комнаты под ней, сыпались искры.
Перед тем как лопнуть и взорваться тысячей мелких осколков льда, она увидела человека, стоявшего за пультом и управлявшего магнитом.
Это был Вигго Дюрер.
Государственное управление уголовной полиции
Кабинет, в который проводил ее юный полицейский Кевин, был так мал, что в нем могла бы развиться клаустрофобия. Непонятно, откуда у него такое название.
– Вот и Салон, – иронически объявил Кевин, жестом показывая Жанетт, где она может сесть.
Жанетт огляделась. Письменный стол, монитор и несколько видеопроигрывателей, на которых можно было смотреть фильмы независимо от формата. Посреди стола стоял микшер – чтобы останавливать записи и просматривать кадр за кадром. Один рычажок для увеличения картинки, другой – для того чтобы сделать картинку резче. Еще какие-то кнопки и рычажки, о назначении которых Жанетт не имела ни малейшего понятия. Спуток проводов и кабелей.
– Как только найду что-нибудь в компьютере Ханны Эстлунд, зайду к вам, – пообещал Кевин. – И не стесняйтесь звать меня, если что-то понадобится. Даже если это просто чашка кофе.
Жанетт сказала спасибо, положила кассеты на стол и села.
Когда Кевин закрыл дверь у нее за спиной, в Салоне наступила абсолютная тишина, даже шум кондиционера больше не доносился до слуха Жанетт.
Жанетт посмотрела на стопку видеозаписей, поколебалась и, взяв наконец одну, сунула ее в видеомагнитофон.
Раздался щелчок, и экран замигал. Жанетт набрала в грудь воздуху и откинулась на спинку стула, вцепившись в рычажок, останавливающий воспроизведение, если смотреть станет невмоготу. Ей на ум пришел аварийный размыкатель, какие ставят в кабинах поездов на случай, если с машинистом случится инфаркт.
Первый фильм содержал ровно то, о чем говорил Карл Лундстрём, и Жанетт выдержала меньше минуты. Однако посмотреть надо было все целиком, поэтому Жанетт уставилась слегка мимо экрана и запустила ускоренную перемотку.
Краем глаза она поглядывала в запись – размытую, без подробностей, но достаточно ясную, чтобы понять, что произошла смена обстановки. Через двадцать минут она с громким щелчком остановила запись и принялась отматывать пленку назад.
Жанетт знала, что увидела, но ей не хотелось верить, что это правда.
У нее голова шла кругом при мысли о том, что существуют люди, которые находят в этом удовольствие. Которые платят большие деньги за фильмы такого рода и которые рискуют своим благополучием, собирая эти фильмы. Почему им недостаточно фантазировать об извращенном или запретном? Почему им непременно нужно видеть реальное воплощение своих больных фантазий?
Второй фильм оказался еще более мерзким.
Трое мужчин-шведов, женщина, по словам Лундстрёма – тайка, и с ними девочка, которой, видимо, еще не исполнилось десяти лет. На одном из допросов Лундстрём говорил, что ей семь, и Жанетт невольно была склонна верить ему.
Запись шла почти полчаса. Смотреть в сторону не помогло, и Жанетт уперлась взглядом в стену в метре над экраном.
Там была приколота картинка – мультяшный толстяк, улыбаясь, с железной трубой в руках бежит навстречу зрителю. Полосатая шапка, а зубы – кошмарный сон дантиста.
Девочка в фильме плакала, пока трое мужчин по очереди входили в тайку.
Полуголый дядька на картинке был одет в темные штаны и тяжелые ботинки. Взгляд пристальный, почти безумный.
На экране тайка курила, лежа на животе, пока один из мужчин пытался ввести в нее свой полуэрегированный член. Девочка уже не плакала и как будто впала в апатию. Почти как от наркотиков.
Один из мужчин посадил ее к себе на колени. Погладил по головке и сказал что-то, что Жанетт прочитала как “папочкина дочка была непослушной”.
Жанетт почувствовала, что в углах рта стало мокро, облизала губы – соленое. Обычно плач приносил облегчение, но сейчас слезы только усиливали ощущение тошнотворного бессилия. Жанетт обнаружила, что ее мысли крутятся вокруг смертной казни и того, что некоторых людей следует отправить в психушку и забыть. Двери запереть, ключи выбросить. В воображении рисовался скальпель, производящий отнюдь не химическую кастрацию, и в первый раз за долгое время Жанетт ощутила ненависть. Упрямую, не знающую прощения ненависть. На какой-то миг Жанетт поняла, почему иные люди публикуют имена и фотографии осужденных насильников, не заботясь о том, что будет с родственниками преступника.
В эту минуту она поняла, что она человек, даже если она очень плохой полицейский. Полицейский и человек. Невозможное сочетание? Может, и так.
Дядька на картинке говорил то, о чем она думала, и она поняла, зачем здесь эта картинка.
Она для того, чтобы работающие тут не забывали, что они люди, даже если они полицейские.
Жанетт вынула кассету, сунула ее в футляр и поставила третью.
Как и до этого, все началось с “белого шума”. Потом дрожащая камера искала объекты, колебалась, увеличивала и наводила резкость. Жанетт показалось, что на экране как будто гостиничный номер, и у нее появилось сильное предчувствие, что именно этот фильм она искала.
Она надеялась, что ошибается, но интуиция говорила: она права.
Неведомый оператор, кажется, решил, что подошел слишком близко, увеличил расстояние и заново навел резкость. Молодая девушка, распятая на кровати, рядом – трое полуголых мужчин.
Девушкой была Ульрика Вендин, а одним из мужчин – Бенгт Бергман, отец Виктории Бергман. Человек, которого Жанетт допрашивала в связи с подозрением в изнасиловании, но которого потом освободили, потому что жена обеспечила ему алиби.
За спиной Жанетт открылась дверь. Вошел Хуртиг. Жанетт снова подняла глаза на картинку примерно в метре над совершающимся насилием.
Дядька на картинке ревел: “Классной железной трубой можно повергнуть весь мир в изумление!”
Хуртиг встал у Жанетт за спиной и, взявшись за спинку стула, смотрел на экран, на котором происходило насилие.
– Это Ульрика? – тихо спросил он, и Жанетт утвердительно кивнула.
– К сожалению, да. – Она пустым взглядом смотрела перед собой. – Все ее показания подтверждаются.
– А это кто? – Жанетт чувствовала, как крепко рука Хуртига стиснула спинку стула, как у него напряглись челюсти. – Кто-то, кого мы знаем?
– Пока знаем только Бенгта Бергмана. Но вот этот… – Она ткнула пальцем в экран. – Он был в других фильмах. Я узнаю его родинку.
– Только Бенгт Бергман, – пробормотал Хуртиг.
Он взял стул, стоявший у стены, поставил его рядом со стулом Жанетт и уселся. Камера в это время прошлась по комнате (окно с видом на плохо освещенную парковку, звуковой фон – мужские стоны) и снова вернулась к кровати.
– Стоп, – сказал Хуртиг. – Это что, в углу?
Жанетт повернула рычажок влево. Картинка замерла, и Жанетт принялась медленно отматывать запись, кадр за кадром.
– Вон там. – Хуртиг указал на кадр, где камера захватила угол комнаты. – Что это?
Жанетт остановила запись, добавила контрастности и поняла, что имел в виду Хуртиг. В темном, неосвещенном углу сидел на стуле какой-то человек, наблюдающий за тем, что происходит на кровати.
Жанетт увеличила картинку, но рассмотреть удалось только профиль человека. Черты лица терялись.