Подсказки пифии, стр. 46

Через двадцать минут она остановилась у Сольрусена, вышла из машины, распечатала парковочный талон на два часа, приладила его на приборной доске, прижав к ветровому стеклу, заперла дверцу и направилась к входу в здание. Какая-то женщина стояла и курила, опираясь на ходунки. Из-за лампы над дверями лицо женщины частично попало в тень, угадывались белые колечки сигаретного дыма, однако София тут же поняла, что курильщица – София Цеттерлунд.

Она узнала все. Движения, манеру держаться, одежду. Все она узнала и приблизилась к женщине с сильно бьющимся сердцем.

Но воспоминания не пришли, чувства молчали.

Ее бывший психолог выпустила последнее облачко дыма, которое быстро рассеялось вокруг нее, и повернула голову так, что свет упал на лицо.

Накрашенные красной помадой губы, голубые тени на веках – все как раньше; морщины на лбу и щеках стали глубже, но были теми же и не пробудили никаких воспоминаний.

Только когда она увидела отклонение от нормы, воспоминания затопили ее.

Глаза.

Они больше не были глазами ее старого психолога, и то, чего больше не было, – отклонение – заставило ее вспомнить все.

Терапевтические сеансы дома у Софии в Тюресё и в больнице Накки. Бабочки в летнем саду, красный воздушный змей в синем небе, дорога на машине с Вермдё в Накку и звук, с которым старые кроссовки Виктории Бергман ступали по больничному полу, – шаги становились все легче по мере того, как она приближалась к двери кабинета Софии Цеттерлунд.

Когда Виктория вошла в кабинет, глаза были первым, что она увидела. По ним она тосковала больше всего. По глазам, в которые она могла приземлиться.

Глаза старухи помогали Виктории понять саму себя. Они были древние, они видели все, и им можно было довериться. Они не страдали от паники, они не говорили ей, что она сумасшедшая, но и не говорили, что она права или что они понимают ее.

Глаза старухи не льстят. Поэтому Виктория может смотреть в них и ощущать спокойствие.

Они видят все, чего она никогда не видела, только чувствовала. Они увеличивают ее, когда она уменьшает себя, они осторожно показывают разницу между тем, что, как ей кажется, она видит, слышит и чувствует, и тем, что происходит в реальности других людей.

Виктория хочет научиться смотреть такими старыми, умными глазами.

Теперь катаракта сделала Глаза слепыми и пустыми.

Виктория Бергман подходит к женщине и кладет руку ей на плечо. Слова еле идут из горла:

– Здравствуйте, София. Это я… Виктория.

Улыбка расползается по лицу Софии Цеттерлунд.

Юхан-Принцвэг

Остановив машину у дома Ульрики Вендин, Иво набрал номер еще раз.

Номер – городской телефон в Русенгорде, Мальмё, абонента зовут Горан Андрич.

На этот раз тоже никто не ответил. Иво начал сомневаться в том, что телефон правильный. Он безрезультатно звонил уже в третий раз, но так как мобильного номера, зарегистрированного на Горана Андрича, не имелось, ему не оставалось ничего другого, как набраться терпения и ждать.

Если сегодня не дозвонюсь, подумал он, съезжу туда ночным поездом. Это важнее работы. Это касается меня, моей жизни.

Он открыл дверцу, вышел и жестом позвал за собой криминалистов, приехавших в другой машине. Две девчонки и парень. Неамбициозные и старательные.

Иво отпер дверь и вошел в квартиру.

Так, подумал он. Новый миг. Новые мысли. На время забудь про Горана.

– Начинаем с кухни, – распорядился он. – Вы видели фотографии кровавых брызг. Ищите детали. Я был здесь всего час и не успел обнюхать все.

Обнюхать, подумал он. Выучил новое слово. От администратора в патологоанатомическом отделении, приятной девушки из Гётеборга, она странно выражается.

Когда работа в квартире началась, Иво снова погрузился в размышления – на этот раз не о Горане Андриче, а о мумифицированном мальчике, которого обследовал утром. Тяжелое впечатление, но все же шаг вперед. Есть зубная карта, а украинские коллеги дадут информацию о ДНК братьев Cумбаевых.

Казахи, подумал он, рассматривая пятна крови на кухонном полу. Дома, в Прозоре, жили несколько казахских семей, хотя они были мусульмане, а не цыгане, как эти мальчики. Иво близко дружил с отцом из одной семьи. Какое горе, что он погиб во время войны несколько лет назад. Но когда он еще был жив, они с Иво частенько встречались в кафе – выпить по чашке кофе и сыграть в шахматы. Мужчину звали Куандык, и он как-то рассказывал, как важна для казахов традиция имен. Его собственное имя означало “радостный”, и теперь, вспоминая веселье и журчащий смех Куандыка, патологоанатом думал, что это было хорошее имя хорошего человека.

Куандык еще говорил, что иногда родители давали детям имена, сообразуясь с собственными желаниями. Часто имена бывали связаны с тем, чего ждали от новорожденного. Одного мальчика в родном поселке Куандыка, на юге Казахстана, звали Турсын. Его родители пережили настоящую трагедию: их дети умирали через несколько дней после рождения. Турсын означает буквально “пусть останется”, и молитва родителей была услышана. Мальчик выжил и, по словам Куандыка, уехал в Алма-Ату, сделал университетскую карьеру и потом перебрался в США, где получил место в одном из крупнейших учебных центров. Иво не помнил, был это Гарвард или Беркли, но Турсын, во всяком случае, зажил хорошей жизнью и регулярно посылал деньги родителям в казахский поселок.

Иво услышал, как девушки обменялись парой слов. Открылась дверца холодильника, послышался шум морозильного агрегата.

Иткул и Каракул, думал Андрич. То, что пропавшие братья Сумбаевы были родом из Казахстана, навело его на мысль о старом друге из Прозора. После обеда он поискал, что могут означать их имена. Иво очень огорчился, представив себе, чего родители могли ожидать от мальчиков. Иткул означало “раб собаки”, а Каракул – “черный раб”.

Двое мертвых братьев. Мысли вернулись к Горану Андричу.

Его собственному брату, который должен был быть мертв, но, по всей видимости, мертвым не был.

– Иво? – Одна из девушек прервала его размышления. – Можешь подойти на минутку?

Иво обернулся. Девушка указывала на дверцу холодильника, стоявшего полуоткрытым и напоминавшему Иво, что Ульрика Вендин не увлекается едой. Холодильник был абсолютно пуст, когда Иво был здесь в прошлый раз, и, разумеется, теперь был пуст тоже.

– Видишь край? – Эксперт показала участок на двери, сбоку от самого края, который она только что покрыла пепельно-серым порошком, чтобы проявить отпечатки пальцев. Иво подошел к дверце, присел на корточки и присмотрелся.

Отпечатки трех пальцев. Сценарий начинал вырисовываться.

Некто страшно избил другого человека здесь, в кухне, а потом прибрался. Во время уборки кто-то стер брызги крови с дверцы холодильника левой рукой, придерживая дверцу правой, именно в том месте, на котором он, Иво, сейчас сосредоточил внимание.

Ему даже не потребовалась лупа, чтобы увидеть: отпечаток соответствует кое-чему, что он уже видел, причем видел не далее как сегодня утром.

Сольрусен

Комната Софии в Сольрусене походила на кукольную версию дома на Сульбергвэген в Тюресё.

То же потертое кресло и книжная полка, что и в старой гостиной; они с Софией сидят друг напротив друга на облезлых стульях с реечными спинками за тем же кухонным столиком. Стеклянный шар с заснеженным Фрейдом стоял на своем месте в стенном шкафчике, и Виктория ощутила тот же запах Тюресё, что и двадцать лет назад.

На нее потоком хлынули не только воспоминания. Вопросы – тоже.

Она хотела знать все, а тому, что уже знала, хотела доказательств.

Несмотря на возраст, София, кажется, не страдала от провалов в памяти.

– Мне так вас не хватало, – сказала Виктория. – Сейчас я сижу перед вами – и мне стыдно, что я себя так вела.

– Мне тоже тебя не хватало, Виктория. – София слабо улыбнулась. – Я многие годы думала о тебе, как у тебя дела. Тебе нечего стыдиться. Напротив, я помню тебя сильной молодой женщиной. Я верила в тебя. Верила, что ты справишься. Ведь ты же справилась?