Трое из навигацкой школы, стр. 41

— Брось, Вениаминов, она и сейчас, то бишь месяц назад, была окружена вздыхателями.

— Да, да, — подтвердил Лядащев. — Знаете эту историю? В прошлом году государыня на балу собственноручно срезала розу с напудренных волос Натальи Федоровны и отхлестала по щекам.

— За что?

— По правилам придворного этикета на бал запрещено появляться в платье одного цвета с парадом государыни. А Лопухина повторила туалет императрицы один к одному.

— И еще имела наглость быть в нем необыкновенно привлекательной. Несоблюдение этикета тоже политическая игра.

— Брось, Бекетов. — Ягупов принялся за новую бутылку. — Государыня просто не могла простить своей кичливой статс-даме ее красоту.

— Муж ее, Лопухин Степан Васильевич, камергер, генерал-кригскомиссар…

— И двоюродный брат царицы Авдотьи Федоровны, неугодной жены Петра…

— Авдотью Федоровну государь не любил, это правда, но двоюродного брата весьма жаловал и осчастливил красавицей женой, да, говорят, против его воли.

— Наталья Федоровна тоже была не в восторге от этого брака.

— А сердцу женскому нужна любовь, — стрельнул горячим глазом Бекетов, — и она нашла ее с графом Левенвольде.

— С бывшим гоф-маршалом?

— С ним… Ох, что за человек был!

— Щеголь! — крякнул Ягупов.

— Игрок! — вставил Вениаминов.

— Ради тщеславия и выгоды мог продать и друга и родителей, — воскликнул Бекетов, и гвардейцы дружно засмеялись. Видно, тема эта обсуждалась не раз, и за краткими характеристиками вспоминались пикантные подробности.

— Потом судим, приговорен к смерти, помилован и сослан, — подытожил Лядащев.

— Как интересно вы все рассказываете! — восторженно воскликнул Александр. — Господа, позвольте мне быть совершенно откровенным.

— Ну уж уволь, — буркнул Ягупов.

— Отвыкай от этой привычки, если хочешь понять Петербург, — обронил Вениаминов.

— Совершенно откровенным нельзя быть даже с самим собой, — присоединился Бекетов.

— Он это и без вас понимает, — прошептал Лядащев.

— Тогда сочтите это притворством, — продолжал, нимало не смущаясь, Александр, — но я прибыл в Петербург в надежде попасть в гвардию.

— Для этого нужно не надежду иметь, хотя это никогда не мешает, а заслуги!

— И связи при дворе!

— И рекомендации!

— За этим у него дело не станет, — усмехнулся Лядащев.

— У меня нет ни первого, ни второго. — Александр скосил глаза на Лядащева — тот флегматично жевал травинку, — ни третьего. Но вы забыли назвать четвертое — Их Величество Случай! Ведь не зайди я тогда в трактир… Знакомство с вами величайшая честь для меня, а советы ваши — это посох на пути к цели, фонари на дороге и ветер, раздувающий пламя надежды.

— Тебе не в гвардию надо, а в поэты.

— В гвардию идут не с посохом, а на арабском скакуне с саблей наголо.

— Не робей, братец, — сказал вдруг Ягупов сердечно. — Меня ты можешь найти каждую среду и пятницу в Летнем дворце, а прочие дни в Преображенских казармах. Это в Пантелеймоновой улице, в Литейной слободе.

— Я квартирую у немца Фильберга, его дом около аптеки на Исаакиевской площади, — присоединился Бекетов.

— А меня, курсант, — добавил Вениаминов, — можно найти в лейб-кампанейском дому. Это бывший зимний дворец. У этого дома трепещи: в нем скончался Петр Великий. Да не спутай двери, когда ко мне пойдешь. А то попадешь к придворным актерам, они тоже в том доме обитают. Хористки обожают хорошеньких курсантов навигацких школ!

— Что ж ты не принимаешь участия в судьбе будущего гвардейца? — прищурившись, спросил Ягупов у Лядащева.

— Я знаю, где найти Василия Федоровича, — поспешил с ответом Белов.

— Вот как? Я еще в трактире догадался, что вы знакомы. По долгу службы?

— Нет, мы познакомились потом, — пробормотал Александр и, чтобы уйти от щекотливой темы, решил вернуться к прежнему разговору. — А где сейчас гоф-маршал?

— В Соликамске на выселках, — буркнул Ягупов. — Хорошее место, отдаленное…

— В Соликамске? — насторожился Белов. — Прошлый раз, если мне не изменяет память, вы говорили…

— Она тебе изменяет, — строго сказал Лядащев.

— Что ты, Василий, все рот людям затыкаешь? Любознательный юноша… Хочет все знать.

— Иногда надо умерять свою любознательность! — ожесточился Лядащев.

— Ха! — Ягупов лихо закинул порожнюю бутылку за спину. — У них, Белов, такими любознательными все камеры забиты.

— У кого это — «у них»? — прошептал Лядащев. — Рубанут тебе когда-нибудь твой болтливый язык!

— Сам рубанешь или палача пригласишь? — Ягупов вскочил на ноги и выхватил из рук Бекетова наполовину пустую бутылку с венгерским.

— Прекрати, Ягупов! — закричали офицеры, но тот вылил остатки вина в костер и с криком: «Не будем мы с тобой пить!»— замахнулся бутылкой на Лядащева. Бекетов привычно вцепился в правую руку Ягупова.

— Ну что вы в самом деле, господа! — чуть ли не со слезами закричал Александр. — Кто же дерется бутылкой? Это совершенно противу правил! Бутылки… и дворянская честь!

— Кто тут про дворянскую честь? — прорычал Ягупов. — Это опять ты, щенок? Зализанная душа! Я тебе покажу «дуэль»!

Огромный кулак нацелился на Сашино ухо, но бдительный Вениаминов, повис на левой руке Ягупова.

— Белов, уйдите с глаз! Идите к лодке! — кричал красный от натуги Бекетов, пытаясь вырвать из руки Ягупова бутылку.

— Рубанут язык! — вопил Ягупов. — Надька в крепости сидит… Дворянская честь… мать твою!

— Поверь, Павел, я все делаю, чтобы помочь Надежде Ивановне, — тихо произнес Лядащев.

— Ничего не понимаю, — причитал Саша. — Зачем кричать, ругаться, когда можно выбрать позицию и удовлетворить обиду, смыть оскорбление кровью…

— Помолчи, курсант, — грустно сказал Лядащев.

21

Алексей шел в Микешин один. Путь его краешком задевал Невинские болота, старушка утверждала, что так идти много короче, чем по тракту.

Поплутав день в топях и хлябях, он вышел на тропу, и тропа привела его к озеру. Вечерело… На водной глади в другом конце озера плавало малиновое пятно. Казалось, свет исходит изнутри, со дна, но это было отраженное с высокого берега пламя костра, и Алексей пошел на него, пробираясь сквозь заросли ольхи и крапивы.

Свет шел не от костра, как думал Алексей, а из окон двухэтажного особняка, стоящего на крутом берегу озера. Через еловые ветки покойно светились окна нижнего этажа.. Из высокой трубы шел дым.

«Печи топят в такую жару, — подумал Алеша. — Странный дом… Куда это я вышел? А… Старушка говорила,» царев домик «… Значит, правильно иду, не сбился с маршрута».

Алексей осторожно отодвинул еловую ветку и заглянул в открытое окно. В комнате находилось двое мужчин. Один сидел над остатками ужина, другой, высокий старик в синей поддеве, стоял рядом и наливал из большого штофа водку в граненую чарку.

— Груздочками закусывайте, ваше сиятельство, — приговаривал старик. — Груздочек сам проскальзывает.

— Груздочки — это грибы, — заплетающимся языком сказал тот, кого называли сиятельством. Голова его вдруг мотнулась вбок, грозя перевесить шатко сидящее тело, но он подхватил руками свою тяжелую голову и, словно крепя ее к шее, вернул в прежнее вертикальное положение. — Грибы… это к чему?

— Даме к беременности, мужчине — к удивлению, — с готовностью пояснил старик. — Но это, если во сне грибы видеть.

— У меня здесь все, как во сне.

Алексей присел под окном. Где он слышал этот голос?

— Так о чем я? — продолжал мужчина. — Грибы к утомлению… Нет, я говорил, что тебе надо ехать с нами во Францию. Калистрат, Франция — звезда души моей! Ты сгинешь в этих болотах, Калистрат. Болота — это к чему?

«Совсем недавно, — мучительно вспомнил Алеша, — эти бархатные интонации, этот акцент…»

Он решил заглянуть в следующее окно, для чего встал на четвереньки, пролез под низкорастущими ветками ели и замер, открыв от удивления рот.

Ее он узнал сразу… Она сидела перед горящим камином, головка ее над спинкой кресла изогнулась подобно экзотическому цветку.