Дорогой богов, стр. 68

Ваня взглянул на стоявшего рядом Говердэна:

— Ты видишь воинов, Жак?

Но Жак не мог сказать ни слова: по его щекам катились слезы, и он только покачал головой, что должно было означать: «Ничего я не вижу, Жан, ничего».

И вдруг Ване показалось, что все это уже однажды было с ним. И этот дождь, и кучка мокрых людей, стоящих на берегу, и, главное, то, что сейчас с ним происходило: он вдруг почувствовал, как слезы навертываются на глаза и чьи-то мягкие большие руки сжимают грудь, заставляя сердце стучать резко и глухо…

Все это было пять лет назад, когда из Чекавинской бухты вышел галиот «Святой Петр». Так же лил дождь, и так же стояли люди, провожавшие в неведомые дали отчаянных беглецов, и точно так же болело сердце, и слезы навертывались на глаза.

«Но почему же сейчас я чувствую то же самое, что и тогда? — подумал Ваня. — Ведь тогда я оставлял родину, а теперь?.. А почему плачет Говердэн? Потому, что чувствует то же, что и я. Мы оба любим эту землю, ставшую и для меня и для него второй родиной».

Ваня почувствовал, как на плечо ему легла чья-то крепкая, тяжелая рука. Скосив глаза, он увидел Беньовского, вставшего между ним и Говердэном. Второй рукой Морис обнял за плечо лекаря.

— Только тернии и крутизна — дорога богов, — произнес Морис так, как произносят присягу или клятву. И, не меняя тона, добавил: — Мы еще вернемся, Мадагаскар! До свидания! Всего-навсего — до свидания!

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

В ПАУЧЬИХ ТЕНЕТАХ

ГЛАВА ПЕРВАЯ,

из которой читатель узнает, почему 9 ноября на улицах Лондона каждый год собираются тысячи горожан, знакомится с книгоиздателем Гиацинтом Магелланом, после чего снова отправляется в путь под звуки песни.

Наемный фиакр медленно пробивался сквозь густой поток людей и экипажей, заливший все улицы Сити. Было 9 ноября, день, в который, по стародавней традиции, новый лорд-мэр города Лондона, избранный накануне, торжественно вступает в должность. На углу одной из боковых улочек фиакр остановился. Проехать дальше было нельзя, потому что плотная толпа и множество самых разных экипажей загородили выезд. Дверцы фиакра распахнулись, и оттуда спрыгнул высокий голубоглазый юноша, с курчавящейся бородкой, широкоплечий и смуглый.

Протянув внутрь фиакра обе руки, он бережно свел на землю своего спутника — мужчину лет тридцати пяти, тоже белокурого и голубоглазого, с широкими, как и у юноши, плечами и таким же тропическим загаром. Сойдя на землю, мужчина тяжело оперся на руку юноши и, чуть качнув головой, сказал:

— Ох, Иван, что-то совсем я стал плох. Но просидеть в карете и не посмотреть, как проедет в Вестминстер лорд-мэр, я, конечно, не мог. — Виновато улыбнувшись, мужчина добавил: — В молодости не раз доводилось бывать здесь, но в этот день не пришлось побывать ни разу.

Протолкнувшись сквозь толпу зевак, Ваня и Беньовский прошли в первый ряд и с нетерпением, как и все, кто их окружал, стали ждать, когда из Мэншион-Хоуза — резиденции мэра — двинется праздничная процессия. Ваня внимательно осмотрел людей, стоящих рядом с ним и поодаль от него на обеих сторонах улицы. Вид у всех был праздничный, в толпе почти совсем не было людей, одетых бедно или грязно. В большинстве своем рядом с ними стояли уверенные в себе, плотные, мордатые лавочники, мастера, портовые менялы, конторщики из торговых компаний, моряки, офицеры, хозяева доков, складов, фабрик — завсегдатаи Сити. Кое-где виднелись знамена. Совсем неподалеку от того места, где стояли Беньовский и Ваня, рыжий краснолицый детина держал знамя, на котором был изображен арбалет; на одном из Знамен на противоположной стороне улицы Ваня разглядел изображение рыбы.

— Что это за знамена? — спросил Ваня у Беньовского.

— Как тебе объяснить?.. — раздумчиво сказал Беньовский. — В Лондоне да и в других городах Англии люди, занимающиеся одним и тем же ремеслом, издавна образовывали свои общества. Оружейники составляли одно общество, аптекари — второе, ювелиры — третье, трубочисты — четвертое и так далее. Эти общества, или корпорации, со временем стали недоступными для людей, которые в них прежде не состояли. Ремесло переходило от отца к сыну, и вместе с ремеслом сыну передавалось по наследству и то место, которое его отец занимал в этой корпорации.

Сейчас каждая такая корпорация превратилась в касту, куда закрыт вход кому бы то ни было, кроме ее потомственных членов. Эти корпорации чертовски богаты, они ворочают миллионами, и стать их членами мечтают не только новоиспеченные богачи, но нередко и особы королевской крови. Посмотри, в толпе стоит немало людей, которых по одежде ты никак не примешь за купцов или ремесленников. Это дворяне, офицеры флота и армии. В Англии они давно уже не чураются ремесел и торговли и не так спесивы по отношению к незнатным людям, как в других странах, ибо в Англии те, кто имеет деньги, и являются хозяевами страны.

Морис говорил по-французски и поэтому сильно удивился, когда стоявший рядом с ним высокий молодой мужчина, одетый с необычайным изяществом, вдруг сказал на чистейшем французском языке:

— Простите, господа, что я становлюсь вашим собеседником. Может быть, меня извинит то, что я уже несколько минут, сам того не желая, являюсь и невольным вашим слушателем, но последние сказанные вами слова, мсье, — незнакомец повернулся к Морису и галантно поклонился, — свидетельствуют о том, что вы думаете так же, как и я.

Беньовский приветливо улыбнулся и, столь же изысканно поклонившись, заметил:

— Сейчас все более и более людей думают так, мсье. Простите, не имею чести знать вашего имени.

Незнакомец, чуть смутившись, протянул Морису руку и произнес:

— Мари Поль Жозеф Жильбер де Мотье, маркиз де Лафайет [12].

Беньовский представился в свою очередь, и Лафайет очень живо воскликнул:

— Ах, вот вы кто! Я о вас слышал…

В эти минуты толпа заволновалась, головы всех повернулись налево, и издали покатился все ближе и ближе могучий рев многотысячной толпы… По самой середине улицы промчались скороходы-мальчишки, звонко выкрикивая:

— Достопочтенный лорд-мэр города Лондона! Председатель городской думы! Хранитель реки Темзы! Адмирал Лондонского порта! Предводитель муниципальной гвардии! Верховный судья по гражданским делам! Главный контролер рынков!

Скороходы кричали еще что-то, но за приветственным ревом толпы их слов разобрать было уже нельзя.

Между тем на самой середине улицы показался конный отряд. На белых лошадях, богато убранных ярко расшитыми чепраками, султанами из страусовых перьев и сверкающей серебром сбруей, восседали закованные в латы рыцари с алебардами в руках. На некотором отдалении от них ехала запряженная четверкой лошадей карета. Дверцы ее были распахнуты с обеих сторон. Слева от кареты шел оруженосец, справа — знаменосец.

Сам лорд-мэр, толстый седой старик, одетый в черный бархатный костюм, с тяжелой золотой цепью на груди, важно возлежал на красных бархатных подушках, лениво и благодушно помахивая украшенной перьями шляпой. Следом за каретой шло две с половиной сотни советников и олдерменов Сити — все почтенные и возрастом и внешностью, в темных одеждах, с непокрытыми головами.

Один из стоявших рядом с Ваней лондонцев, помоложе и победнее других одетый, что-то громко крикнул, и люди вокруг рассмеялись.

— Что он сказал? — спросил Ваня и заметил, что их новый знакомый, назвавший себя маркизом Лафайетом, тоже не понял этого выражения…

— Он крикнул: «Вот идут люди, откормленные черепашьим супом», — ответил Беньовский. — Дело в том, что лорд-мэра избирают всего на один год, как раз те люди, что идут за его каретой. Это двадцать пять олдерменов, представляющих столько же районов старого Сити, и более двухсот советников, каждый из которых является делегатом одной из торговых или ремесленных корпораций Лондона. Вот их-то и кормит черепашьим супом — лорд-мэр, тратя на это огромные деньги. Годовое жалованье лорд-мэра в два раза выше годового жалованья английского премьер-министра, но и этих денег главе муниципалитета не хватает. Посудите сами, если только обед, который задает мэр в день своего вступления, стоит три тысячи фунтов!