Противостояние, стр. 101

Два года она не разгибала спины, работала в ресторанах быстрого обслуживания и в мотелях, тогда как Уолдо учился. Если он так хотел обзавестись семьей, почему не мог пойти работать? Но ее и его родители этого не допустили. В одиночку Джуди смогла бы его уговорить (заставила бы пообещать, прежде чем позволила бы прикоснуться к себе в постели), однако вся четверка бабушек и дедушек постоянно лезла не в свои дела. «Ох, Джуди, все будет гораздо лучше, когда Уолдо получит хорошую работу… Ох, Джуди, все выглядело бы для тебя не так мрачно, если бы ты почаще ходила в церковь… Ох, Джуди, ешь дерьмо, глотай и улыбайся… Пусть оно станет твоим дерьмом…»

Потом появился «супергрипп» и решил все проблемы. Ее родители умерли, ее маленький мальчик Пити умер (грустно, конечно, но через пару дней она это пережила), потом умерли родители Уолдо, и, наконец, умер Уолдо, а она обрела свободу. Мысль о том, что она тоже может умереть, ни разу не пришла ей в голову, и, само собой, она не умерла.

Они жили в большом и шумном многоквартирном доме в центре Миллтауна. Квартира эта приглянулась Уолдо тем (у Джуди никто и не спрашивал), что в подвале дома находилась большая морозильная камера. Они въехали сюда в сентябре тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года, в квартиру на третьем этаже, и догадайтесь, кому всегда приходилось спускаться в подвал за стейком или гамбургером? У вас три попытки, и две первые не в счет. Уолдо и Пити умерли дома. К тому времени из больницы приезжали только за большими шишками, да и в моргах не осталось свободного местечка (впрочем, моргов Джуди боялась, никогда бы не пошла туда по своей воле), но электричество подавалось без перебоев. Поэтому она отнесла их вниз и положила в морозильную камеру.

Электричество в Миллтауне отключилось три дня тому назад, но в морозильной камере царила прохлада. Джуди это знала. Потому что спускалась вниз, чтобы посмотреть на их мертвые тела, три или четыре раза в день. Говорила себе, что просто проверяет. А зачем еще? Конечно, не для того, чтобы радоваться.

Она спустилась вниз и второго июля и забыла подложить резиновый клин под дверь морозильной камеры. Дверь закрылась и захлопнулась на защелку за спиной Джуди. Только тут она и заметила, после двух лет пользования морозильной камерой, что изнутри ее открыть нельзя. К тому времени температура в камере поднялась достаточно высоко, и замерзнуть Джуди не грозило. Но от голода тепло не спасало. И Джуди Хортон все-таки умерла в компании мужа и сына.

Джим Ли из Хэттисбурга, штат Миссисипи, подсоединил электропроводку своего дома к бензиновому генератору – и получил смертельный удар электрическим током, когда попытался его запустить.

Ричард Хоггинс, молодой чернокожий парень, всю жизнь прожил в Детройте, штат Мичиган. Последние пять лет он сидел на замечательном белом порошке под названием «хехроун». Во время эпидемии «супергриппа» пережил жуткую ломку, потому что все сбытчики и наркоманы, которых он знал, умерли или покинули город.

Тем ярким солнечным днем он сидел на замусоренном крыльце, пил теплый севен-ап и мечтал о дозе, совсем маленькой, крошечной дозе.

Он начал думать об Элли Макфарлане, точнее, о том, что он слышал об Элли Макфарлане перед тем, как грянул гром. Люди говорили, что Элли, третий по оборотам сбытчик в Детройте, только что получил партию товара. И теперь дефицита не будет. Причем получил не какое-то дерьмо, а «китайский белый».

Ричи не мог знать наверняка, где Макфарлан хранит большую партию товара – такие знания были вредны для здоровья, – но слышал от знающих людей, что Элли светил долгий срок за решеткой, если бы копы сподобились обыскать дом в Гросс-Пойнте, который Элли купил для своего двоюродного дедушки.

Ричи решил прогуляться в Гросс-Пойнт. В конце концов, чем еще он мог себя занять?

Из детройтского телефонного справочника он узнал, что некий Эрин Д. Макфарлан проживает в доме на Лейк-шор-драйв, и отправился в путь. Прибыл, когда уже начало темнеть. Ноги болели. Ричи уже не говорил себе, что это всего лишь прогулка, в которую он отправился от нечего делать. Ему хотелось ширнуться, очень хотелось.

Участок окружала стена из серого плитняка. Ричи перемахнул ее черной тенью, порезав руки об осколки бутылочного стекла, зацементированные поверху. Когда разбил окно, чтобы проникнуть в дом, завыла система охранной сигнализации, заставив его броситься прочь. Он пробежал половину лужайки, прежде чем вспомнил, что копы на вызов не приедут. Вернулся, трясясь и в поту.

Централизованная подача электричества отключилась, а в этом гребаном доме было никак не меньше двадцати комнат. Осмотреть он его мог только завтра, при свете, на обыск ушло бы никак не меньше трех недель, и, возможно, товара тут и не было. Господи!.. Ричи почувствовал, как на него накатывает отчаяние. Но уж в самые очевидные тайники он заглянуть мог.

И в ванной наверху он нашел десяток пластиковых пакетов, туго набитых белым порошком. Они лежали в туалетном бачке, словно ждали, когда же их заберут. Ричи смотрел на них, изнывая от желания, смутно думая о том, что Элли, похоже, подмазал всех, кого нужно, раз мог позволить себе держать такой товар в гребаном туалетном бачке. Одному человеку такого количества «хехроуна» могло хватить на шестнадцать веков.

Он отнес один пакет в спальню и вскрыл на кровати. У него дрожали руки, когда он доставал нехитрое оборудование и готовил дозу. Ему и в голову не пришло подумать о чистоте продукта. На улице Ричи лишь один раз достался порошок, в котором содержалось двенадцать процентов чистого героина, и та доза вогнала его в глубокий, сравнимый с комой сон. Он не мог даже кивнуть. Раз – и он отключился, из синевы в черноту [93].

Он ввел иглу в вену повыше локтя и вдавил поршень до упора. Чистота белого порошка составляла почти девяносто шесть процентов. Ричи вдарило как обухом по голове. Он упал на вскрытый пакет героина, измазав им рубашку, и через шесть минут умер.

Невелика потеря.

Глава 39

Ллойд Хенрид стоял на коленях. Что-то напевал себе под нос и улыбался. Время от времени забывал, что напевает, переставал улыбаться, и с его губ срывалось рыдание, но потом забывал, что плачет, и начинал напевать. Песня, которую он напевал, точнее, бубнил, называлась «Кэмптаунские скачки». Время от времени, вместо того чтобы бубнить или плакать, Ллойд шептал: «Ду-у-у-да, ду-у-у-да». Во всем крыле строгого режима стояла полная тишина, если не считать бубнения, рыданий, редкого «ду-у-у-да, ду-у-у-да» и скрипа ножки от кровати, когда Ллойд пускал ее в ход. Он пытался развернуть тело Трэска так, чтобы добраться до его ноги. «Пожалуйста, официант, принесите мне добавку этого салата из шинкованной капусты и другую ногу…»

Выглядел Ллойд как человек, которого посадили на крайне жесткую диету. Тюремный комбинезон болтался на нем, будто обвисший парус. Последний раз ему приносили ленч восемь дней тому назад. Кожа Ллойда туго обтянула лицо, подчеркивая каждый выступ, каждую впадину черепа. Глаза ярко блестели. Губы обвисли, открывая зубы. На голове появились проплешины, потому что волосы выпадали клочьями. Он казался безумцем.

– Ду-у-у-да, ду-у-у-да, – прошептал Ллойд, продолжая орудовать ножкой от кровати. Когда-то давно он понятия не имел, зачем сбивает в кровь пальцы, отворачивая болты на этой хреновине. Когда-то давно он думал, будто знает, что такое настоящий голод. Тот голод не тянул и на легкий аппетит по сравнению с этим. – Пусть скачут всю ночь… пусть скачут весь день… ду-у-у-да…

Ножка от койки зацепила штанину Трэска. А потом сорвалась. Ллойд опустил голову и заплакал как ребенок. За его спиной, небрежно брошенный в угол, лежал скелет крысы, которую он убил в камере Трэска двадцать девятого июня. Длинный розовый хвост по-прежнему оканчивал позвоночник. Ллойд несколько раз пытался съесть хвост, но слишком уж тот был жестким. И в туалете почти не осталось воды, несмотря на все его попытки экономить. Камера провоняла мочой: ему приходилось отливать в коридор, чтобы не загрязнять воду. Необходимости справлять большую нужду – по вполне понятным причинам, учитывая скудость его диеты, – у Ллойда не было.