Противостояние. Том II, стр. 59

— А Дик говорит, волки.

— Волки или, быть может, койоты… Но он считает, что койотам вряд ли удалось бы сделать подобное, и я с ним согласен.

Стю похлопал Коджака по заду, и тот перевернулся на живот.

— Как же вышло, что почти все собаки исчезли, а в одном месте — и именно к востоку от Скалистых гор — уцелело достаточно волков, чтобы наброситься на такого чудного пса?

— Наверное, мы этого никогда не узнаем, — сказал Глен. — Так же, как не узнаем, почему эта проклятая чума унесла всех лошадей, но не коров, и уничтожила почти всех людей, кроме нас. Я не собираюсь ломать над этим голову. Лучше я раздобуду побольше собачьих консервов и стану как следует кормить его.

— Ага, — кивнул Стю и взглянул на Коджака, который незаметно уже закрыл глаза. — Его здорово изодрали, но мужские причиндалы в порядке — я видел, когда он переворачивался. Знаешь, хорошо бы нам порыскать по округе и подыскать ему суку.

— Да, верно, — задумчиво протянул Глен. — Глотнешь теплого джина с тоником, а, Восточный Техас?

— Ни в жисть. Может, у меня за душой всего лишь год учебы в профессионально-техническом училище, но я тебе не какой-нибудь ё…й дикарь. Пиво есть?

— Кажется, завалялась банка «Курса». Правда, тоже теплого.

— Идет. — Он пошел вслед за Гленом в дом, но остановился у застекленной двери, чтобы еще раз взглянуть на спящую собаку.

— Спи как следует, старина, — сказал он псу. — Хорошо, что ты с нами.

Они с Гленом зашли в дом.

Но Коджак не спал.

Он находился на какой-то пограничной полосе, там, где все живые существа проводят большую часть времени, когда они тяжело ранены, но все же не настолько тяжело, чтобы на них легла тень смерти. Брюхо у него сильно зудело — то был зуд заживания. Глену предстоит потратить много часов в попытках отвлечь его от этого зуда, чтобы он не сорван бинты, не расковырял раны и не занес туда снова инфекцию. Но это все произойдет позже. А сейчас Коджак (все еще считающий себя Большим Стивом, как его звали изначально) был обречен плавать в неких промежуточных сферах. Волки напали на него в Небраске, когда он все еще уныло слонялся вокруг дома на сваях в маленьком городке Хемингфорд-Хоуме. Запах ЧЕЛОВЕКА — дух ЧЕЛОВЕКА — привел его сюда и исчез. Куда исчез? Этого Коджак не знал. А потом волки — четверо волков — вышли из кукурузы, как лохматые души умерших. Их горящие глаза уставились на Коджака, а их губы завернулись над клыками, чтобы дать выход низкому, злобному рычанию, выражавшему их намерения. Рыча, Коджак отступил, вспарывая широко расставленными лапами землю во дворике Матушки Абагейл. Слева от него висела шина, отбрасывавшая круглую тень. Вожак атаковал как раз в тот момент, когда зад Коджака скользнул в тень от крыльца. Волк налетел, низко припадая к земле, целясь в собачий живот; за ним ринулись остальные. Коджак подпрыгнул, зависнув над оскаленной пастью вожака, подставляя ему свой пах, и, когда вожак начат кусать и царапать его, Коджак сомкнул челюсти на шее волка, глубоко вонзив зубы, мгновенно окрасившиеся кровью; волк взвыл и попытался высвободиться — вся его отвага вдруг исчезла. Когда вожак вырвался, челюсти Коджака с быстротой молнии сомкнулись на морде волка, и тот издал жалкий воющий вопль, когда его нос превратился в лохмотья. Скуля и воя, в агонии он бешено мотал головой из стороны в сторону, разбрызгивая налево и направо капли крови, и с помощью той грубой телепатии, которой обладают все животные родственных пород, Коджак ясно читал его повторяющуюся снова и снова мысль: «Осы во мне о-оо осы осы в моей голове осы над моей головой о-оо».

А затем налетели остальные, один — слева, второй — справа, как огромные тупые пули, а последний из их трио, припав к земле, подкрадывался с ухмыляющимся оскалом, готовый выпустить ему кишки. Коджак с хриплым лаем кинулся вправо, желая покончить сначала с этим, чтобы потом укрыться под крыльцом. Если он сумеет забраться под крыльцо, ему, быть может, удастся отражать их атаки сколько угодно. Сейчас, лежа на террасе, он вспоминал сражение как череду медленно сменяющих друг друга картинок: рыки и вой, броски вперед и отступления, запах крови, проникший в его мозг и постепенно превративший его в подобие боевой машины, не обращающей внимание на собственные раны. Он справился с волком справа точно так же, как с вожаком, лишив его одного глаза и оставив огромную рваную и скорее всего смертельную рану в глотке. Но волк успел нанести ответные удары; большинство из царапин были пустяковыми, но две раны — очень глубокими, и пройдет немало времени, пока они зарубцуются в грубый Т-образный шрам. Даже когда он станет старым, очень старым псом (а Коджак проживет еще шестнадцать лет и намного переживет Глена Бейтмана), этот шрам в дождливую погоду будет напоминать о себе дергающей пульсирующей болью. Он расчистил себе дорогу, укрылся под крыльцом, и когда один из двоих оставшихся волков, опьяненный запахом крови, попробовал ринуться за ним, Коджак прыгнул на него, примял к земле и вырвал ему глотку. Второй волк отступил почти к самому краю кукурузы, жалобно подвывая. Если бы Коджак вышел тогда на бой, тот бы ретировался, спрятав хвост между ног. Но Коджак не вышел — тогда не вышел. Силы его иссякли. Он мог лишь лежать на боку, тяжело и прерывисто дыша, зализывая раны и издавая низкое грудное рычание, как только видел приближающуюся тень оставшегося в живых волка. Потом стало темно, и над Небраской взошел блеклый полумесяц. И всякий раз, когда последний волк слышал, что Коджак жив и готов к битве, он, скуля, пятился назад. Где-то после полуночи он убрался прочь, предоставив Коджаку одному выяснять, выживет он пли умрет.

Ранним утром Коджак ощутил присутствие какого-то другого зверя или существа, напугавшего его так, что он стал слабо повизгивать. Это нечто было в кукурузе, нечто, продирающееся через кукурузу, наверное, охотившееся за ним. Коджак лежал, весь дрожа, и ждал, найдет ли его это существо, это страшное нечто, похожее на человека, на волка и на глаз, какая-то темная тварь вроде древнего, доисторического аллигатора. Позже, по прошествии какого-то времени, когда луна исчезла, Коджак почувствовал, что и оно исчезло. Он заснул. Три дня он провел под крыльцом и вылез, лишь когда голод и жажда выгнали его наружу. Под ручкой насоса всегда собиралась лужица воды, а в доме было множество объедков — много осталось от еды, приготовленной Матушкой Абагейл для группы Ника. Когда Коджак почувствовал, что снова в силах двигаться, он знал, куда идти. Его вел не запах, а глубокое и сильное ощущение тепла, возникшее за то время, пока он балансировал на грани жизни и смерти, мерцающий сгусток тепла, находившийся на западе. И он пошел, ковыляя все последние пятьсот миль на трех лапах и мучаясь от боли, терзавшей его брюхо. Время от времени он чуял запах ЧЕЛОВЕКА и потому знал, что он на верном пути. И вот наконец он здесь. И ЧЕЛОВЕК здесь. Здесь не было волков, и было полно еды, и… Не ощущалось присутствия темного нечто… Человека с запахом волка, казавшегося еще и глазом, который может заметить тебя за много миль, если случайно повернется в твою сторону. Пока что все шло отлично. И думая об этом (насколько собаки с их осторожным отношением к миру, познаваемому главным образом через чувственное восприятие, вообще могут думать), Коджак скользнул куда-то вниз, теперь уже в настоящий сон — хороший сон с кроликами, носившимися в клевере и тимофеевке, влажными от ласковой росы. Его звали Большой Стив. Это была северная местность. И кролики, о да, кролики повсюду в это серое, нескончаемое утро…

И лапы его подергивались во сне.

Глава 53

Это собрание состоялось в доме Ларри Андервуда на Южной Сорок второй улице в районе Тейбл-Меса. Присутствовали все члены комитета…

Первым пунктом рассматривался вопрос об избрании организационного комитета постоянным комитетом Боулдера. Докладывала Фрэн Голдсмит.