Противостояние. Том II, стр. 122
Том обхватил Динни за запястья и начал вертеть его по кругу все быстрее и быстрее. Центробежная сила вытягивала тельце мальчонки все больше, пока его ножки не поднялись параллельно земле. Он зашелся громким радостным смехом. Еще два-три круга, и Том бережно поставил его на ноги.
Динни шатался, смеясь и стараясь снова обрести равновесие.
— Еще, Том! Сделай еще немножко!
— Нет, тебя вырвет, если я сделаю. А Тому надо к себе домой. Да, в натуре.
— Ладно, Том. Пока!
Анджи сказала:
— По-моему, Динни любит Ллойда Хенрида и Тома Каллена больше всех остальных в городе. У Тома Каллена, конечно, не все дома, но… — Она взглянула на девчонку и запнулась. Та, сузив глаза, провожала Тома задумчивым взглядом.
— Он пришел сюда еще с одним парнем? — спросила она.
— Кто? Том? Нет… Насколько я знаю, он пришел один недели полторы назад. Он жил раньше с теми, в их Зоне, но они его выгнали. Тем хуже для них: они потеряли, мы нашли — вот что я тебе скажу.
— И он пришел не с глухарем? Ну, таким, глухонемым?
— Глухонемым? Нет, я точно знаю, он пришел один. Динни его просто обожает.
Девчонка провожала Тома взглядом, пока он не скрылся из виду. Она думала про пептобисмол во флакончике. Думала о нацарапанной записке, где говорилось: Ты нам не нужна. Это все случилось там, в Канзасе, тысячу лет назад. Она стреляла в них. И страстно мечтала убить их, особенно немого.
— Джули? С тобой все в порядке?
Джули Лори не ответила. Она смотрела туда, где скрылся Том Каллен. Через некоторое время на губах ее заиграла улыбка.
Глава 64
Умирающий раскрыл блокнот в твердой обложке, снял колпачок с ручки, выждал секунду, а потом начал писать.
Странное дело: там, где когда-то ручка летала по бумаге, исписывая страницы сверху донизу, влекомая какой-то чудодейственной силой, слова теперь выписывались с трудом, буквы были большими и корявыми, словно он на своей собственной машине времени вернулся обратно в дни учебы в средней школе.
В те дни у его отца и матери еще оставалось немножко любви для него. Эми еще не расцвела, а его собственное будущее Поразительно Толстого Мальчишки и Предполагаемого Педика еще не определилось. Он помнил, как сидел со стаканом кока-колы за залитым солнцем кухонным столом, медленно переписывая одну из книжек Тома Свифта слово за словом в тетрадку с дешевой бумагой в голубую линейку. Он слышал голос матери, доносящийся из гостиной. Иногда она говорила по телефону, а иногда — с соседкой.
«Это просто детская полнота, так говорит врач. Слава Богу, с железками все в порядке. И он такой смышленый!»
Он следил за тем, как вырастают слова, буква за буквой. Следил за тем, как растут предложения, слово за словом. Следил за появлением абзацев: каждый — кирпичик в огромном бастионе, который был языком.
«Это будет моим величайшим изобретением, — убежденно сказал Том. — Следи за тем, что произойдет, когда я выдерну чеку, только, ради Бога-дога, не забудь прикрыть глаза!»
Кирпичики языка. Камень, лист, ненайденная дверь. Слова. Слова. Волшебство. Жизнь и бессмертие. Власть.
«Не знаю, Рита, откуда у него это берется. Может, от его деда. Тот был священником и, говорят, произносил самые потрясающие проповеди, какие только…»
Следил, как со временем буквы становятся ровнее. Следил, как они соединяются друг с другом, оставляя печатное слово в стороне, создавая письменное. Собирая мысли и сюжеты. В конце концов, это был целый мир, состоящий исключительно из мыслей и сюжетов. В итоге он заполучил пишущую машинку (а к тому времени ему уже мало дарили тепла в родительском доме; Эми училась в средней школе, состояла в Обществе Национальной Гордости, была главной болельщицей за местную футбольную команду, посещала драматический кружок, дискуссионный клуб, получала одни высшие баллы, с ее зубов сняли пластинки, и ее лучшей на свете подругой стала Фрэнни Голдсмит… а детская полнота ее братишки так и не прошла, хотя ему уже было тринадцать, и он начал пользоваться взрослыми словами как защитой, и с медленно распускающимся, подобно цветку, ужасом стал сознавать, что жизнь была тем, чем была в действительности: огромной, стоящей на огне кастрюлей, а он был один-одинешенек внутри, и его кипятили в ней на слабом огне). Пишущая машинка открыла для него все остальное. Поначалу это происходило медленно, очень медленно, и постоянные опечатки раздражали до ужаса. Машинка будто бы явно — хотя и робко — шла ему наперекор. Но когда у него стало получаться лучше, он начал понимать, чем в действительности была эта машинка — своего рода волшебным трубопроводом между его мозгом и чистой страницей, которую он стремился завоевать. К тому времени когда разразилась эпидемия супергриппа, он мог напечатать больше ста слов в минуту и наконец научился управлять бешено скачущими мыслями и ловить их все. Но он так и не забросил насовсем письмо от руки, помня, что от руки были написаны «Моби Дик», и «Алая буква», и «Потерянный рай».
За годы тренировок он достиг умения писать, которое Фрэнни видела в его гроссбухе: ни абзацев, ни отступов, ни единой передышки для глаза. Это была работа — жуткая, изнуряющая руку работа, — но это был труд любви. Он охотно и с благодарностью пользовался машинкой, но полагал, что самое лучшее в себе оставлял для письма от руки.
И теперь он выпишет остатки самого себя именно таким способом.
Он посмотрел вверх и увидел, как в небе медленно кружатся канюки, как в каком-нибудь субботнем дневном фильме с Рандольфом Скоттом или в романе Макса Брэнда. Он представил, как это было бы написано в романе: «Гарольд увидел канюков, кружащих в небе в ожидании. Он секунду спокойно смотрел на них, а потом снова склонился к своему дневнику».
Он снова склонился к своему дневнику.
В конце он был вынужден возвратиться опять к корявым буквам — лучшему, что могло создать его трясущееся рулевое колесо в самом начале. Он с болью вспомнил залитую солнцем кухню, стакан холодной кока-колы, старые растрепанные книжки Тома Свифта. Наконец-то теперь, подумал он (и записал), он сумел бы доставить радость своим родителям. Его детская полнота прошла. И хотя фактически он еще оставался девственником, в душе он не сомневался, что не был гомосексуалистом.
Он раскрыл рот и прохрипел:
— Добрался до вершины мира, ма.
Он исписал полстраницы. Посмотрел на то, что написал, а потом на свою ногу, вывернутую и сломанную. Сломанную? Это было очень мягко сказано. Нога была раздробленной. Он сидел в тени этого камня уже пять дней. Кончились последние остатки еды. Он умер бы от жажды вчера или позавчера, если бы дважды не прошел сильный дождь. Его нога разлагалась. Она отвратительно воняла, и плоть здорово распухла в штанине, натянув ткань так, что та стала напоминать сосисочную обертку.
Надин давно исчезла.
Гарольд взял револьвер, лежавший у него под боком, и проверил заряды. Он уже проверял их раз сто, если не больше, за сегодняшний день. Во время дождей он тщательно следил за тем, чтобы револьвер оставался сухим. В нем осталось три патрона. Первые два он разрядил в Надин, когда она взглянула на него сверху вниз и сказала, что едет дальше без него.
Они проходили крутой поворот — Надин по внутренней стороне шоссе, а Гарольд по внешней на своем мотоцикле «триумф». Они были на западном склоне Колорадо, милях в семидесяти от границы с Ютой. На внешней части шоссе оказалась лужа разлитого масла, и все дни с той поры Гарольд много размышлял об этой масляной луже. Это казалось уж слишком тщательно подготовленным. Лужа масла, откуда? Наверняка здесь никто не проезжал за последние два месяца. Полно времени для того, чтобы лужа высохла. Это словно его красный глаз наблюдал за ними, поджидая удобного момента, чтобы разлить лужу масла и убрать Гарольда со сцены. Отправить его с ней в горы в опасный путь, а потом похоронить его. Он, как говорится, отслужил свое.