Исход. Том 2, стр. 68

Затем он откинулся в сумрак комнаты, грудь его вздымалась, рот был широко открыт. Он боялся смотреть вниз. Он чувствовал, что все залито спермой. Гарольд смущенно взглянул на женщину, пристыженный скоростью свершенного. Но она только улыбалась ему своими спокойными темными глазами, которые, казалось, знают обо всем на свете, глазами юной девушки с картин викторианской эпохи. Девушки, которая, возможно, слишком много знает о своем отце.

— Извини, — пробормотал он.

— Почему? За что? — Она не сводила с него глаз.

— Ты не слишком много получила.

— Au contraire [14], я получила огромное наслаждение. — Но Гарольд так не считал. Однако прежде чем он успел обдумать это, Надин заговорила снова: — Ты молод. Мы можем заниматься этим столько раз, сколько ты захочешь.

Гарольд, не в силах произнести ни слова, смотрел на нее.

— Но ты должен знать одну вещь. — Надин легонько притронулась к нему. — То, что ты говорил мне о девственности. Я ведь тоже…

— Ты… — Его удивление, должно быть, выглядело комичным, потому что она отдернула руку и засмеялась.

— Что, разве в твоей философии нет места девственности, друг Горацио?

— Нет… да… да…

— Я девственница, И такой я и останусь. Потому что это для другого… кто-то другой сделает меня женщиной.

— Кто?

— Ты сам знаешь кто.

Гарольд не отводил от нее глаз, внутри у него все похолодело. Надин спокойно выдержала его взгляд.

— Он?

Она отвела взгляд и утвердительно кивнула.

— Но я кое-что могу показать тебе, — все так же не глядя на него, произнесла Надин. — И кое-чем мы можем заняться вместе. То, о чем ты никогда и не… нет, беру свои слова обратно. Возможно, ты и мешал о них, но тебе никогда и не мечталось, что ты будешь заниматься ими. Мы можем играть. Мы можем упиваться ими. Мы можем… — Замолчав, она взглянула на него так нежно и чувственно, что Гарольд снова почувствовал нарастающее возбуждение. — Мы можем заняться всем — всем, чем угодно, — кроме этой небольшой вещички. А ведь это последнее не так уж и важно, ты согласен?

Образы и видения кружили у него в голове. Шелковые шарфы… сапоги… кожа… резина. О Господи. Фантазии Школьника. Причудливый мир сексуального одиночки. Но все это так похоже на сон. Фантазия, порожденная детской фантазией из ночного кошмара. Он хотел всего этого, хотел ее, он хотел большего. Вопрос был в том, насколько велика будет расплата.

— Ты можешь говорить со мной откровенно, — сказала Надин. — Я стану твоей матерью, твоей сестрой или твоей наложницей, твоей рабыней. Все, что от тебя требуется, — это сказать мне, Гарольд.

Какой отклик нашло это в его уме! Как это опьяняло его!

Он открыл рот, и его голос был столь же невыразителен, как звон треснутого колокольчика:

— Но за определенную цену. Правильно? За определенную плату. Потому что ничто не дается бесплатно. Даже теперь, когда все лежит вокруг и ждет, чтобы его взяли.

— Я хочу того же, что и ты, — сказала Надин. — Я знаю, что в твоем сердце.

— Никто не знает этого.

— То, что в твоем сердце, есть и в твоем дневнике. И я могу прочитать его — я знаю, где он лежит, — но мне это не нужно.

Гарольд виновато уставился на нее.

— Ты хранил дневник в тайнике, вот здесь, — произнесла Надин и указала в сторону камина, — но ты перепрятал его. Теперь он на чердаке.

— Откуда тебе это известно? Как ты узнала?

— Я знаю, потому что он сказал мне. Он… можно сказать, он написал мне письмо. Но, что более важно, он рассказал мне о тебе, Гарольд. О том, как ковбой увел у тебя женщину, а затем не включил в Комитет Свободной Зоны. Он хочет, чтобы мы были вместе, Гарольд. К тому же он очень великодушен. Отныне и до нашего ухода отсюда у нас с тобой каникулы. — Улыбнувшись, она прикоснулась к нему. — Отныне и до той поры у нас время отдыха и развлечений. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Я…

— Нет, — прервала его Надин, — ты не понимаешь. Пока. Но ты поймешь, Гарольд. Поймешь.

В его голове возникла безумная мысль — попросить, чтобы она называла его Хок.

— А потом, Надин? А чего он захочет потом?

— То, чего хочешь ты. И чего хочу я. То, что ты почти сделал с Редменом в ту первую ночь своих поисков старухи… но только в более грандиозных масштабах. А когда дело будет сделано, мы уйдем к нему, Гарольд. Мы сможем быть с ним. Мы сможем остаться с ним. — Ее глаза были полуприкрыты, что выглядело очень соблазнительно. Парадоксально, но тот факт, что она любит другого, но предоставляет себя ему — и действительно наслаждается этим, — возбудил в нем дикое, неотступное желание.

— А что, если я скажу «нет»? — Губы у него задеревенели.

Она пожала плечами, грудь ее красиво качнулась.

— Жизнь будет продолжаться, ведь так, Гарольд? Я попытаюсь найти способ сделать то, что мне предназначено. И твоя жизнь будет течь дальше. Рано или поздно ты встретишь девушку, которая сделает это… Одну маленькую штучку для тебя. Но эта штучка очень быстро надоедает. Очень надоедает.

— Откуда ты знаешь? — спросил он с кривой ухмылкой.

— Я знаю, потому что секс — это жизнь в миниатюре, а жизнь скучна и утомительна — время, проведенное в разнообразных комнатах ожидания. Ты можешь добиться здесь своих маленьких побед, Гарольд, но что в итоге? Это будет, нудное, сонное существование, и ты всегда будешь помнить меня, то, как я выгляжу обнаженной. Ты будешь думать о том, как приятно было бы слушать мои стоны и нежные словечки… или о том, как я разлила бы мед по всему твоему… телу… а затем слизывала бы его… и ты думал бы…

— Хватит, — попросил Гарольд. Он весь дрожал.

Но Надин не замолчала.

— Мне кажется, ты все так же будешь размышлять над тем, каково быть на его стороне мира, — сказала она. — Над этим больше, чем над чем-либо другим.

— Я…

— Тебе решать, Гарольд, надеть ли мне сорочку или снять все остальное.

Долго ли он думал? Гарольд не знал. Позже он даже не был уверен, сопротивлялся ли вообще. Но когда он заговорил, его слова несли с собой привкус смерти:

— В спальне. Пойдем в спальню.

Надин улыбнулась ему такой триумфальной и чувственной улыбкой, что Гарольда бросило в дрожь, и его собственное желание было ответом всему. Она взяла его за руку. И Гарольд Лаудер последовал за своей судьбой.

Глава 8

Окна домика Судьи выходили на кладбище. Он и Ларри, сидя на задней террасе после ужина и покуривая, наблюдали, как закат окрашивает горы в бледно-оранжевый цвет.

— Когда я был мальчиком, — сказал Судья, — мы жили неподалеку от самого красивого кладбища в Иллинойсе. Оно называлось «Холм Надежды». Каждый вечер после ужина мой отец, тогда ему было уже за шестьдесят, ходил на прогулку. Иногда прогуливался с ним и я. И если мы проходили мимо этого прекрасного некрополя, отец говорил: «Как ты думаешь, Тедди? Есть ли здесь хоть какая-нибудь надежда?» А я отвечал: «Это «Холм Надежды», — и каждый раз, как будто это было сказано впервые, он заливался смехом. Иногда мне казалось, что мы проходим мимо этого кладбища только для того, чтобы он мог разделить со мной эту шутку. Он был разносторонним человеком, но это, казалось, была лучшая из его шуток.

Судья сделал затяжку, опустив подбородок.

— Отец умер в 1937-м, я еще был подростком, — сказал он. — Мне его очень не хватает. Мальчик не нуждается в отце, если это не хороший отец, а хороший отец просто необходим. Никакой надежды, кроме «Холма Надежды». Как ему нравилось это! Ему было семьдесят восемь лет, когда он ушел в мир иной. Он умер как король, Ларри. Он восседал на троне в самой маленькой комнатушке нашего дома, на коленях у него лежала газета.

Ларри, не знавший, как отвечать на этот довольно-таки странный приступ ностальгии, промолчал.

Судья вздохнул.

— Эта небольшая операция должна поскорее закончиться, — промолвил он. — Необходимо пустить электростанцию. Если этого сделать не удастся, люди начнут нервничать и подадутся на юг, прежде чем наступит плохая погода.