Исход. Том 2, стр. 17

— Совершается во благо общества, — нервозно выкрикнул Уинки. — Это сообщение заканчивается серьезным предупреждением и приветствиями в адрес граждан Лас-Вегаса. Да будет сей перечень истинных фактов прибит над головой этого подлеца и да будет он скреплен печатью Первого Гражданина по имени РЕНДЕЛЛ ФЛЕГГ!

— О Господи, как БОЛЬНО! — раздался над ними крик Гека Дрогана. — О Боже мой, Боже мой, Боже, Боже, Боже!!!

Толпа не расходилась почти час, каждый боялся быть замеченным как ушедший первым. На многих лицах было написано отвращение, на других застыло подобие сонного удивления… но если и был общий знаменатель, то им был страх.

Тем не менее Мусорщик не был напуган. Чего ему пугаться? Он не знал этого человека. Он совершенно не знал его.

Тем же вечером, в четверть одиннадцатого, Ллойд снова вошел в комнату Мусорщика. Посмотрев на него, он сказал:

— Ты одет. Это хорошо. Я думал, что ты уже лег спать.

— Нет, — ответил Мусорщик. — Мне еще не хочется. А что?

Ллойд понизил голос:

— Час пробил, Мусорщик. Он хочет видеть тебя. Флегг…

— Он?…

— Да.

Мусорщик преобразился:

— Где он? Я готов отдать жизнь за него, о да!

— Самый верхний этаж, — сказал Ллойд. — Он появился сразу после того, как мы сожгли труп Дрогана. С побережья. Когда мы с Уитни вернулись, он был уже здесь. Никто никогда не видел, как он уходит и как он приходит, Мусорщик, но все всегда знают, когда его снова отзывают. Или когда он возвращается. Ладно, пошли.

Спустя четыре минуты лифт поднялся на верхний этаж, и из него вышел Мусорщик с сияющим лицом и вытаращенными глазами. Ллойд остался в лифте.

Мусорщик обернулся к нему:

— А ты?

Ллойд с трудом выдавил улыбку, но это было жалкое зрелище.

— Нет, он хочет видеть только тебя. Желаю удачи, Мусорщик.

И не успел тот ему ответить, как дверцы лифта захлопнулись, и Ллойд уехал.

Мусорщик обернулся. Он находился в широком, великолепно отделанном вестибюле. Впереди было две двери… и одна, та, в конце, медленно открывалась. Внутри было темно. Но Мусорщик мог различить фигуру, стоящую в дверном проеме. И глаза. Красные глаза.

С гулко бьющимся сердцем, пересохшим ртом Мусорщик медленно двинулся к этой фигуре. По мере того как он приближался, воздух становился все прохладнее. По его загорелым рукам забегали мурашки. Где-то глубоко внутри него перевернулся в могиле и закричал труп Дональда Мервина Элберта. Перевернулся и снова замер.

— Мусорщик, — прозвучал низкий чарующий голос. — Как я рад видеть тебя здесь. Как я рад.

Слова срывались с губ Мусорщика, как пыль:

— Я готов… я готов отдать жизнь за тебя.

— Да, — успокаивающе произнесла фигура в дверном проеме. Губы раздвинулись, обнажив в усмешке белые зубы. — Но я не думаю, что дойдет до этого. Входи. Дай взглянуть на тебя.

С сияющими глазами и застывшим, как у лунатика, лицом Мусорщик вошел. Дверь затворилась, и они оказались в полумраке. Ужасно горячая рука сомкнулась на ледяной руке Мусорщика… и внезапно он почувствовал умиротворение.

Флегг сказал:

— В пустыне для тебя есть работа, Мусорщик. Важная работа. Если ты пожелаешь.

— Все что угодно, — прошептал Мусорщик. — Все что угодно.

Ренделл Флегг обнял его за изможденные плечи.

— Я собираюсь зажечь тебя, — сказал он. — Пойдем, выпьем и обсудим кое-что.

И в конце концов, тот пожар был огромен.

Глава 2

Когда Люси Суэнн проснулась, стрелки на ее часах «Пульсар» приближались к полуночи. На западе, где были горы — «Скалистые горы», — поправила она себя с восторгом, разгоралась тихая зарница. До этого путешествия она никуда не выезжала западнее Филадельфии, где жил ее сводный брат. Жил — до этого.

Другая половина двойного спального мешка была пуста; именно это разбудило ее. Люси собралась было повернуться на другой бок и уснуть — он придет спать, когда будет готов, — но затем встала и бесшумно направилась туда, где, как она предполагала, находился он — в западную часть лагеря. Она передвигалась, как кошка, не потревожив ни души. За исключением, конечно же, Судьи; на его часах было без десяти двенадцать, и его невозможно было застать на посту врасплох. Судье было семьдесят, он присоединился к ним в Джолиете. Теперь их было девятнадцать человек — пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.

— Люси? — тихо окликнул Судья.

— Да. Ты не видел…

Тихий смешок.

— Конечно, видел. Он там, на шоссе. Там же, где он был в прошлую и позапрошлую ночь.

Люси, приблизившись к Судье, увидела, что у того на коленях лежит раскрытая Библия.

— Судья Фаррис, ты испортишь себе зрение.

— Чепуха. Звездный свет — наилучшее освещение для этой книги. Может быть, единственно хорошее освещение. Как насчет этого? «Не определено ли человеку время на земле и дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени и как наемник ждет окончания работы своей, так и я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: «Когда-то встану?», а вечер длится, и я полон беспокойных метаний до самого рассвета» [2].

— Глубоко, — сказала Люси без особенного энтузиазма. — Действительно хорошо, Судья.

— Это не хорошо, а это труд. Нет ничего очень хорошего в Книге Трудов, Люси. — Он закрыл Библию. — «И я полон беспокойных метаний до самого рассвета». Это твой мужчина, Люси: Ларри Андервуд — такой, какой есть.

— Я знаю, — сказала она, вздохнув. — Если бы я только знала, что с ним происходит.

Судья, у которого были на этот счет свои предположения, промолчал.

— Это не из-за снов, — сказала Люси. — Ни у кого их уже нет, разве только у Джо. Но Джо… совсем другой.

— Да. Другой. Бедный мальчик.

— И все здоровы. По крайней мере, с тех пор, как умерла миссис Воллмен.

Спустя два дня после того, как к ним присоединился Судья, с Ларри и его спутниками связала свою судьбу пара, которые представились как Дик и Салли Воллмен. Люси казалось абсолютно невероятным, что грипп пощадил мужа и жену, и она подозревала, что их брак был гражданским и совсем недолгим. Им было за сорок, было очевидно, что они очень любят друг друга. Потом, неделю назад, в доме той старой женщины в Хемингфорд Хоум, Салли Воллмен заболела. Все оставались там в течение двух дней, беспомощно ожидая ее выздоровления или смерти. Салли умерла. Дик Воллмен по-прежнему был с ними, но он стал совсем другим — молчаливым, задумчивым, бледным.

— Он слишком близко принимает все к сердцу, правда? — спросила Люси у судьи Фарриса.

— Ларри из тех людей, которые сравнительно поздно находят себя в жизни, — прокашлявшись, произнес Судья. — По крайней мере, таким я его воспринимаю. Люди, которые поздно находят себя, никогда не бывают уверены в себе. Они наделены всем тем, чем, судя по правовым трактатам, должны обладать истинные граждане: патриоты, никогда не переходящие грани фанатизма; учитывающие факты при оценке каждой ситуации, но никогда не искажающие эти факты; чувствующие себя неуютно на руководящих должностях, но вряд ли способные сложить с себя ответственность, раз уж таковая была им предложена… либо возложена на них. Они являются наилучшими демократическими лидерами, поскольку мало вероятно, что они полюбят власть. Совсем наоборот. А когда все изменяется к худшему… когда миссис Воллмен умирает… Был ли это диабет? — прервал Судья сам себя. — Вполне возможно. Синюшный цвет кожи, быстро наступившая кома… может быть, может быть. Но если так, то где же был ее инсулин? Неужели она позволила себе умереть? Неужели это было самоубийство?

Судья задумался, подперев подбородок рукой. Он напоминал хищную птицу в раздумье.

— Вы хотели сказать что-то о том, когда все изменяется к худшему, — мягко подсказала Люси.

— Когда что-то изменяется к худшему — когда миссис Воллмен умирает то ли от диабета, то ли от внутреннего кровоизлияния или еще от чего-нибудь, — тогда человек, подобный Ларри, обвиняет во всем себя. Люди, которых история возводит в идолы, редко хорошо заканчивают. Мелвин Пурвис, супермен тридцатых годов, застрелился в 1959-м из собственного боевого пистолета. К тому времени, когда Линкольн был убит, он уже был преждевременно состарившимся человеком, балансирующим на грани нервного расстройства. Мы привычно наблюдали по национальному телевидению за деградацией президентов из месяца в месяц, даже из недели в неделю-за исключением, конечно же, Никсона, который упивался кровью, да Рейгана, который, казалось, был слишком глуп, чтобы стареть. По-моему, то же было и с Джеральдом Фордом.