Кошачье кладбище (Кладбище домашних животных) (др. перевод), стр. 54

Но крановщик либо не расслышал, либо из озорства решил вытащить всю бетонную клеть с гробом внутри — так малыши играют у автомата, «выуживая» грошовый приз. И этот дурачина, по словам дяди Карла, почти выудил всю эту громаду — коробка уже на три четверти поднялась из земли, слышно было даже, как на дне могилы плещет вода (всю неделю в Чикаго лил дождь). Только вдруг кран покачнулся и нырнул в могилу, крановщик вывалился из кабины, разбил лобовое стекло и сломал себе нос. Так что компании эта развеселая комедия обошлась тысячи на три дороже обычного. А самое смешное, по мнению дяди Карла, в том, что шестью годами позже этого крановщика избрали профсоюзным боссом водителей в Чикаго.

О разъемных могильниках и говорить нечего: простой бетонный ящик помещается в могилу прямо в день похорон. Укладывается гроб, сверху закрывают бетонной — из двух частей — крышкой. Поначалу их ставят в изголовье и изножье гроба и на цепях мало-помалу опускают. Каждая половинка весит килограммов тридцать — сорок, не больше. Их ничем не закрепляют.

Такой могильник и одному открыть ничего не стоит. Видимо, на это и намекал Джад.

Вытащить тело сына и захоронить в другом месте — пара пустяков.

Тс-тс-тсс. НЕ СТОИТ ОБ ЭТОМ. ЕСТЬ МНОГО ТАЙН НА СВЕТЕ.

— Вы правы, я отличу цельный гроб от разъемного, — признал Луис. — Но мне и в голову не приходило… не думал я о том, о чем вы подумали, я думал.

— Знаете, Луис…

— Уже поздно, — перебил старика хозяин. — Поздно. Я пьян. У меня сердце не на месте. Если уж вам так не терпится что-то рассказать, выкладывайте поскорее.

ПОЖАЛУЙ, МНЕ НЕ ПИВОМ, А МАРТИНИ НУЖНО БЫЛО НАКАЧАТЬСЯ. ТОГДА Б Я УЖЕ БЫЛ В СТЕЛЬКУ ПЬЯН, НИКТО Б НЕ ДОСТУЧАЛСЯ.

— Что ж, и на том спасибо, Луис.

— Итак, слушаю.

Джад помолчал, собираясь с мыслями, и начал рассказ.

39

— В ту пору, ну, когда война шла, в Оррингтоне еще останавливались дальние поезда. Ну, Билл заказал катафалк, подкатил на станцию, к багажному отделению, чтоб там погрузить гроб с телом сына. Прибыл состав, четверо станционных ребят — и я среди них — сняли, значит, гроб. А офицер, что за этот гроб отвечал — ну, он вроде как от армейской похоронной службы — даже из вагона не вышел, так напился. При нем еще одиннадцать гробов, их дальше везти.

Поместили, значит, мы Тимми в машину, под катафалк нам большущий «кадиллак» определили. А в ту пору самая главная забота — побыстрее схоронить солдатика, ведь везли-то издалека. Билл Батерман ни слезинки не уронил. Лицо застыло, и такое… как бы сказать… вроде как задубелое сделалось. Машинист Хью Гарбер говорит, у офицера-сопроводителя работы хоть отбавляй. На узловой станции гробов навезли видимо-невидимо, и все на юг нужно отправить. Подходит, говорит, к нам офицер, вытаскивает из кармана фляжку с дешевым виски и — к машинисту: «Ну, что, мистер механик, вы хоть знаете, что у вас не поезд, а кладбище на колесах?» Тот только головой мотает. «Так вот, знайте. У нас в Алабаме поезда с покойниками иначе и не называют». Вытаскивает из другого кармана список. «Вот, сначала два гроба в Хьюлтоне выгрузить, один — в Пасадамкиге, два — в Бангоре, один — в Дерри, один — в Ладлоу… Я точно молочник, что бидоны да бутылки по домам развозит. Хотите выпить?» Хью, ясное дело, отказался, говорит, в Бангоре у начальства нюх на виски больно уж острый. Ну, офицер с пониманием отнесся, Хью ведь тоже его за пьянку не попрекнул. В общем, едут, сгружают гробы под звездным флагом там и сям. Всего-то их штук двадцать набралось. И так до самого Бостона: слезы родных, стенания. А тут, в Ладлоу — этот Билл Батерман, сам словно мертвяк, вот-вот душа засмердит. В общем, после рейса Хью напился и впервые в жизни пошел к шлюхе. А проснулся — у него на лобке вши кишмя кишат, да такие кусачие! Нет, говорит, больше в такие рейсы никакими коврижками меня не заманишь.

А Тимми мы отвезли в похоронное заведение, что на Папоротниковой улице — там сейчас прачечная. А через два дня со всеми армейскими почестями его похоронили на кладбище. Да, нужно вот еще что сказать: жена старика Батермана уже десять лет как Богу душу отдала, при родах вместе с ребенком умерла. Для дальнейшего это важно. Будь у Батермана еще ребенок, глядишь, не так бы он убивался, а, Луис? Да, второй ребенок ему б напомнил, что и другим нелегко, и им нужно помочь. В этом вам, конечно, полегче: все-таки дочка подрастает, да и супруга цела и невредима… В письме, что старик Батерман получил от командира взвода, где Тимми служил, говорилось, что убили его на подходах к Риму 15 июля 1943 года. Через два дня тело отправили домой, и девятнадцатого Тимми уже был в Штатах. Двадцатого его погрузили на поезд. Большинство наших солдат, кто в Европе погиб, там же и похоронены, домой-то отсылали самых что ни на есть героев. Тимми-то подавил неприятельскую огневую точку, даже серебряную звезду получил посмертно.

Похоронили Тимми вскорости, даты точно не помню, кажется, 22 июля. Прошло дней пять, и вдруг Марджори Уошборн — почтальонша наша — встречает… Тимми на дороге, шагает парень к извозчичьему двору. Марджори так на своем велосипеде в канаву и съехала — немудрено. Вернулась на почту, сумку с письмами бросила, говорит начальнику, пойду, мол, домой да прямо в постель.

— Заболела, что ли? — спросил начальник. — Ишь, белая как полотно.

— Я сейчас такое видела! Так перепугалась, что до смерти не оправлюсь! И не спрашивайте, ничего не скажу. Ни вам, ни родным. Разве только Иисусу Христу, когда на небо отправлюсь. — И пошла прочь.

Все в округе знали, что Тимми умер, даже некролог в газете напечатали, с фотографией, все честь по чести. На похороны полгорода собралось. И тут — на тебе! — Марджори его на дороге встречает. Идет, говорит, и шатается. Это уж она двадцать лет спустя призналась старому Джорджу Андерсону, своему бывшему почтовому начальнику, да и то уж на смертном одре. Джордж тогда со мной поделился: похоже, говорит, ей очень хотелось кому-либо рассказать о том, что давным-давно видела. Ее воспоминания мучили, терзали. Говорит: смотрю я на Тимми, бледный такой, одет не по погоде, в старые плотные штаны и теплую шерстяную рубашку, а жарища стоит, градусов под сорок в тени. Волосы на затылке вздыбились. Глаза, говорит, будто изюмины в сыром тесте. Джордж, говорит, я ведь с привидением в тот день встретилась. Потому-то и испугалась. Не думала, не гадала, что такое привидится, а вот поди ж ты!

Ну, конечно, поползли слухи. Вскоре и другие стали Тимми встречать. Миссис Страттон — мы хоть и звали ее «миссис», но толком не знали, замужем ли она, или вдовая, или вообще девица. Жила в маленьком домишке — две комнаты всего — на углу улиц Педерсен и Хенкок. Пластинок у нее джазовых полным-полно, она и в гости горазда зазвать, если у мужичка десятка лишняя зашевелится. Так вот. Она Тимми со своего крыльца приметила. Дошел он до перекрестка, встал и стоит. Руки болтаются, голова чуть вперед наклонена, в общем, ни дать, ни взять, боксер, которого ударом оглушили. Миссис Страттон говорит, ногой шевельнуть от страха не могла, а сердце того и гляди из груди выскочит. А потом, говорит, он вроде оборотиться хотел, да ноги, как у пьяного, заплелись, чуть не упал. Тут, говорит, на меня как зыркнет! Душа в пятки ушла, уронила она тазик с выстиранным бельем да прямо в грязь. Перестирывать все пришлось.

Говорит, глаза у него мертвые, тусклые. Но ее приметил, улыбнулся даже, заговорил: не осталось ли, мол, пластинок прежних, он, мол, не прочь потанцевать с ней. Хоть всю ночь напролет. Как зашла миссис Страттон в дом, так неделю нос высунуть боялась, ну а там все само собой разрешилось. Тимми Батерман успел многим глаза намозолить. Сейчас-то уж померли многие, поразъехались. Но пара-тройка старых хрычей вроде меня могли б мои слова подтвердить, попроси их хорошенько.

Так вот, значит, видели Тимми на Педерсоновой дороге: прошагает с милю от отцовского дома и обратно. И так целыми днями. Говорят, и ночами тоже. Лицо бледное, волосы колтуном, рубашка, а иногда и штаны расстегнуты. И взгляд такой… чудной… — Джад замолчал, закурил сигарету, затянулся, взглянул на Луиса сквозь голубое облако дыма, и тот не приметил в глазах старика и толики лжи, хотя весь рассказ — сущая небылица.