Стрелок (др. перевод), стр. 11

Стрелок снова повернулся к Кеннерли. Кеннерли стоял — рот до ушей. Кожа приобрела восковую желтизну. Глаза бегали.

— Я… — начал он шепотом, с трудом ворочая языком в заполнившей рот густой слюне, и не сумел продолжить.

— Мул, — негромко напомнил стрелок.

— Конечно, конечно, само собой, — зашептал Кеннерли. Теперь в его ухмылке сквозил оттенок недоверия. Шаркая ногами, он отправился за мулом.

Стрелок отошел туда, откуда можно было следить за Кеннерли. Конюх вернулся с мулом и подал стрелку поводья.

— Иди, займись сестрой, — сказал он Суби.

Суби вскинула голову и не двинулась с места.

Стрелок ушел, а они стояли и пристально смотрели друг на друга: Кеннерли — с болезненной усмешкой, Суби — с немым бессловесным вызовом. Зной за стенами сарая по-прежнему напоминал кузнечный молот.

17

Стрелок вел мула по середине улицы, вздымая башмаками фонтанчики пыли. Бурдюки с водой были прикреплены ремнями к спине животного.

У заведения Шеба он остановился, но Элли там не оказалось. В задраенном от надвигающейся бури трактире было пустынно, но все еще грязно — с предыдущего вечера. Алиса еще не бралась за уборку, и дом вонял, точно мокрый пес.

Он заполнил дорожный мешок припасами — кукурузная мука, сушеные и печеные початки, половинка куска сырого мяса, отыскавшаяся в леднике, — и оставил на дощатом прилавке четыре сложенных столбиком золотых монеты. Элли не спускалась. Пианино Шеба молча попрощалось с ним, показав желтые зубы. Он снова вышел на улицу и подпругой прикрепил дорожный мешок к спине мула. Горло сжималось. Ловушки еще можно было избежать, однако шансы были невелики. В конце концов, он же был Лукавым.

Стрелок прошел мимо погруженных в ожидание, закрытых ставнями строений, ощущая на себе проникающие в щели и трещины взгляды. Человек в черном сыграл в Талле Господа. Что им двигало? Ощущение комичности всего сущего или же отчаяние? Вопрос этот был не совсем праздным.

Позади вдруг раздался пронзительный надсадный вопль, и двери распахнулись настежь. Вперед устремились какие-то фигуры. Итак, ловушка захлопнулась. Мужчины в грязных рабочих штанах. Женщины в брюках, в линялых платьях. Даже дети не отставали от родителей ни на шаг. Каждая рука сжимала палку или нож.

Стрелок отреагировал мгновенно, не задумываясь — это было у него в крови. Он крутанулся на каблуках, а руки уже выхватили револьверы, и их рукояти тяжело и уверенно легли в ладони. На него с искаженным лицом надвигалась Элли (конечно, это и должна была быть Элли); шрам в меркнущем свете казался отвратительно лиловым. Он увидел, что ее держали заложницей: из-за плеча Алисы, будто неразлучный со своей хозяйкой прислужник ведьмы, выглядывала перекошенная, гримасничающая физиономия Шеба. Женщина была его щитом, приносимой им жертвой. В неподвижном свете мертвого штиля они не отбрасывали теней. Стрелок отчетливо увидел их и услышал ее голос:

— Он схватил меня О Исусе не стреляй не надо не надо не надо…

Но руки прошли хорошую школу. Высокий Слог был знаком не только языку стрелка — последнего из своего племени. В воздухе прогрохотали тяжкие, немузыкальные револьверные аккорды. Алиса зашлепала губами, обмякла, и он снова спустил курки. Шеб вдруг резко запрокинул голову и вместе с Алисой повалился в пыль.

На стрелка дождем посыпались полетевшие в воздух палки. Он зашатался, отбил их. Деревяшка с кое-как вбитым гвоздем до крови распорола ему руку. Какой-то давно небритый мужик с пятнами пота подмышками с разбегу прыгнул на него, сжимая в лапище тупой кухонный нож. Стрелок уложил его замертво, и мужик тяжело рухнул на дорогу, ударившись подбородком. Громко лязгнули зубы.

— САТАНА! — визжал кто-то. — ПРОКЛЯТЫЙ! СБИВАЙ ЕГО!

— ЛУКАВЫЙ! — выкрикивал другой голос. На стрелка дождем сыпались палки. От сапога отскочил чей-то нож. — ЛУКАВЫЙ! АНТИХРИСТ!

Стрелок выстрелами проложил себе дорогу в самой гуще толпы. Он бежал среди падающих тел, а руки с жуткой точностью выбирали мишени. На землю осели двое мужчин и женщина, и стрелок проскочил в оставленную ими брешь.

Во главе взбудораженной, охваченной лихорадочным волнением процессии он перебежал через улицу к выходившему на заведение Шеба шаткому строению, где помещались универсальный магазин и мужская парикмахерская. Взобравшись на дощатый настил тротуара, стрелок вновь обернулся и расстрелял в толпу нападавших оставшиеся заряды. Позади, распятые в пыли, лежали Шеб, Элли и остальные.

Каждый сделанный стрелком выстрел попадал в жизненно важную точку, а револьвера эти люди, вероятно, не видели никогда — разве что на картинках в старых журналах, — но толпа не дрогнула, не замешкалась ни на секунду.

Он отступал, движениями танцовщика уворачиваясь от летящих снарядов, перезаряжая на ходу револьверы. Пальцы деловито сновали между патронташами и барабанами револьверов с быстротой, которая была результатом долгой выучки. Толпа поднялась на тротуар. Стрелок шагнул в магазин и захлопнул дверь. Выходившая на улицу большая витрина справа от него разлетелась, внутрь посыпалось стекло, и в магазин протиснулись трое мужчин с пустыми, бессмысленными лицами фанатиков. Их глаза горели безжизненным огнем. Он уложил и этих, и тех двоих, что появились следом. Оба повалились на витрину и повисли на торчащих осколках стекла, закупорив отверстие.

Дверь затрещала и содрогнулась под тяжестью тел, и стрелок расслышал ее голос: «УБИЙЦА! ВАШИ ДУШИ! САТАНА! НЕЧЕСТИВЫЙ!»

Сорвавшаяся с петель дверь упала внутрь. Раздался вялый хлопок. На стрелка набросились мужчины, женщины, дети. Полетели плевки и поленья. Он расстрелял все патроны, и револьверы кувырнулись вниз, как кегли. Повалив бочку с мукой, он покатил ее на нападающих, отступая в парикмахерскую, и следом швырнул кастрюлю с кипятком, в которой лежали две зазубренные бритвы. Толпа наступала, неистово выкрикивая что-то бессвязное. Их откуда-то подстрекала Сильвия Питтстон; ее голос то взлетал, то падал, выводя исступленные рулады. Пахло бритьем, стрижкой и его собственным телом. Стрелок заталкивал пули в горячие патронники, и на кончиках пальцев у него ныли мозоли.

Черным ходом он вышел на крыльцо. Теперь за спиной была ровная, заросшая кустарником земля; она решительно отрекалась от поселка, припавшего перед прыжком на огромные задние лапы. Из-за угла, толкаясь и суетясь, показались трое мужчин, на лицах играли широкие предательские ухмылки. Они увидели стрелка, увидели, что он их видит, и усмешки застыли, примороженные ужасом, а через секунду пули скосили всю троицу. Следом появилась подвывающая женщина — крупная толстуха, известная среди постоянных клиентов Шеба как тетушка Миль. Выстрел отшвырнул ее назад, и она приземлилась в пыль, раскорячившись, как гулящая девка; задравшаяся до бедер юбка запуталась между ног.

Спиной вперед спустившись по ступенькам, он стал пятиться в пустыню: десять шагов, двадцать… Дверь черного хода парикмахерской распахнулась настежь, и оттуда выплеснулась бурлящая людская волна. Стрелок мельком увидел Сильвию Питтстон и открыл огонь. Люди оседали на корточки, опрокидывались назад, переваливались через перила и падали в пыль. В негасимом лиловом свете дня они не отбрасывали теней. Стрелок понял, что кричит. Все это время он кричал. Ему казалось, что вместо глаз у него треснутые подшипники. Яйца поджались к животу. Ноги одеревенели. Уши налились чугуном.

Барабаны револьверов опустели. Клубящаяся толпа ринулась на него, таинственным образом превращаясь в Глаз и Руку, стрелок же, не двигаясь с места, не умолкая, перезаряжал оружие; его мысли рассеянно блуждали где-то далеко, а пальцы ловко, сноровисто заполняли барабаны. Можно ли было вскинуть руку; объяснить, что этому — и другим — приемам он обучался четверть века; рассказать о револьверах и освятившей их крови? Словами — нет. Но руки стрелка могли поведать собственную историю.

Когда стрелок закончил перезаряжать револьверы, толпа была уже на расстоянии броска — палка ударила его по лбу, содрав кожу. На ссадине выступили капельки крови. Через пару секунд расстояние позволило бы преследователям схватить стрелка. В первых рядах он увидел Кеннерли с младшей дочкой лет, наверное, одиннадцати; Суби; завсегдатаев питейного заведения Шеба — двоих мужчин и особу женского пола по имени Эйми Фелдон. Все они получили свое, и те, кто был позади них — тоже. Тела валились на землю с мягким глухим стуком, как вороньи пугала. В воздухе, точно ленточки серпантина, разматывались струйки крови и мозга.