Суета сует. Бегство из Вампирского Узла, стр. 35

— С ним что-то произошло. Сегодня вечером. Он как с катушек сорвался. Начал выкрикивать куски из «Волшебной флейты» каким-то скрежещущим рэпом. «Айс-Ти» с Куртом Кобейном и «Амадеусом» в одном флаконе? Я вообще ничего не понял. Осветители, кажется, просто спятили, пытаясь импровизировать, чтобы попасть в эту тему. Зрители тоже как будто с ума посходили, им все это понравилось, понравилось, что он делал... и что он пел по-немецки... только представь себе.

— Да, много странного происходит. И дома тоже. Но Хит решила, что расскажет об этом потом.

Мимо как раз проходил официант, и она попросила принести ей пирожных — кофейно-сливочных, посыпанных мускатным орехом пирожных, аромат которых заполнил собой весь холл, — и кофе. Может быть, кофеин нейтрализует действие валиума.

— А потом... понимаешь... сразу после концерта он пропал на несколько часов, уехал на такси... вместе с этой неоготической девчонкой... а потом они вернулись и сразу пошли наверх. Интересно, чем они там занимаются... может быть... ну... этим самым.

— Пи-Джей, ты такой у меня тактичный. И весь из себя покровительственный.

— Да, кофе тут замечательный. А как пахнет. — Он заказал себе чашку.

Где-то часы пробили четыре.

— А багаж... они не помешают...

— Не волнуйся. Это же президентский номер. Там несколько входов.

— А ты разве не можешь... ну, закрыть глаза, очистить свой разум и послать душу туда, наверх, в спальню?

— Я больше не занимаюсь такими вещами. Тем более что вуайеризм не согласуется с правилами этики союза шаманов.

Она рассмеялась.

И тут внезапная резкая боль пронзила ей грудь...

— С тобой все в порядке? — Пи-Джей сел на диван рядом с ней и обнял ее. Как это было приятно: обнять любимую женщину после месяцев разлуки, которые она провела у себя в Бангкоке, где подобные прилюдные проявления чувств считаются неприемлемыми. Она закрыла глаза, подставляя лицо его поцелуям. Он так пропитался мускатным запахом леса, что уже не имело значения, насколько «цивилизованным» он стал теперь. Она еще теснее прижалась к нему, но теперь между ними была эта штука, висевшая у нее на шее, такая холодная, что кожа немела и мороз пробирал до самого сердца.

Тени

Номер: парча, гобелены, роскошные ковры, богатая обивка, кожа, красное дерево, серебряное ведерко для льда, бутылка «Moet Chandon», чаша со льдом, нож для колки льда.

Памина сидела на кровати; Тимми — рядом с ней. Из-за закрытой двери, что вела в гостевую комнату, доносился шум: там носильщики укладывали багаж. На стене висела старинная, покрытая лаком картина семнадцатого века; по ящику крутили какую-то очередную серию «Я люблю Люси» с немецким дублированным переводом.

— Наши желания, они очень разные, — говорил Тимми. — Ты хочешь всего того, от чего я уже отказался. А я стремлюсь к тому, что есть в тебе, но во мне еще нет, к тому, что пока еще недостижимо... для меня... хотя я и стал человеком, и все это — из-за того, что со мной сделали две тысячи лет назад...

— И ты не можешь вернуть все как было? — спросила Памина. — Я всю жизнь слушаю твою музыку. Я слышу в ней то, чего не могут услышать другие. Это как ветер, который дует сквозь все твои песни, заброшенный всеми и такой прекрасный. Вечный ветер зимы.

— Вей, зимний ветер, вей [8], — тихо проговорил Тимми.

Памина поняла, что он не просто цитирует Шекспира... он это помнит.

— Ну хотя бы расскажи, на что это было похоже, — попросила она. — Оживи прошлое для меня. Тогда я не буду чувствовать себя такой потерянной.

— А почему ты чувствуешь себя потерянной?

— Я не знаю.

«Может быть, я и знаю почему, — подумала Па-мина, — но мне не хочется задумываться об этом».

— Когда-то я ходил к психоаналитику, — сказал Тимми. — Она практически стала для меня матерью. Она возвращала меня назад... назад во времени. Я как будто входил в большой старый дом, но этот дом был внутри, у меня в сознании... потом я отпирал двери одну за другой...

— Как в «Замке герцога Синяя Борода», — перебила его Памина, вспомнив, что это была одна из лучших ролей ее тетки. Она ходила на эту оперу, когда там пела тетя Амелия. Ей тогда было всего семь лет. Там был старый герцог... а тетя Амелия играла прекрасную Юдит, его четвертую жену... и этот мрачный старый замок. В замке было семь дверей, запертых на ключ. В той истории Юдит попросила у мужа ключи, и герцог открыл для нее эти двери, одну за другой, кроме самой последней, той, что скрывала за собой судьбу Юдит. Эта опера и породила ее кошмары. На самом деле именно после нее Памина и начала думать о крови.

Если бы только она могла вспомнить чуть больше...

— Но, — продолжал Тимми Валентайн, — если ты открываешь двери, потом их уже не закрыть. По крайней мере не навсегда. И старый мрачный замок наполняется светом.

— Не всегда.

— Давай сыграем в игру? Что-то типа покера на раздевание.

— На мне больше вещей, чем на тебе, — улыбнувшись, сказала Памина, — если считать весь мой пирсинг.

— Нет, — пояснил Тимми, — мы не будем ничего снимать. Мы будем обнажать наши души.

Памина вздрогнула.

— Знаешь, я бы предпочла просто потрахаться.

— Проблема в том, — сказал Тимми, — что я, кажется, не могу. Я даже и не пробовал. Я все еще что-то чувствую там, внизу... иногда... но... я не знаю, что если...

Он покраснел! Его двухтысячелетняя душа в теле молоденького мальчишки на самом деле пришла в замешательство... он нервничал от одной только мысли о сексе. А Памина... Памина в свои небольшие, собственно, годы уже и не помнила, сколько точно у нее было мужчин, начиная с того дня, когда герр Бергшнайдер, ее учитель английского, зажал ее в классе у шкафа. Она пришла к Тимми в поисках неуязвимого, потустороннего существа — того существа, каким ей хотелось бы стать самой. А нашла самого обыкновенного человека... такого же, как она.

— А может, попробуем? Вдруг у тебя получится? — спросила она. — А потом, может быть, и сыграем в эту твою игру с раздеванием души.

— В последний раз, когда ко мне приходила девушка, я превратился в акулу и перекусил ее пополам.

— Ну, меня-то ты не перекусишь. Потому что я тебя не боюсь.

— А с чего бы ты стала меня бояться? Во мне больше нет магии.

Она сбросила куртку. Стянула черные джинсы, сняла футболку. Он смотрел на нее; ей показалось, что он старается изобразить равнодушие, но его выдавал румянец на щеках. Она взяла его руки и положила их на свою маленькую голую грудь. Он прикоснулся к ней так осторожно... В его руках была сила — теперь она верила, что когда-то он разрывал людей на куски, вот этими самыми руками, — но сейчас они были такими ласковыми и легкими, как дуновение ветра, того самого ветра, который веет в его песнях — тех, что были тогда, десять лет назад, — в песнях, предшествовавших его исчезновению.

Она не знала, увидит ли он в ней ту двуполую чувственность, которую многие видели в ней; или же ее тонкие губы, ее левый сосок, проколотый шипас-тым серебряным гвоздиком, ее правая грудь, где была татуировка с плачущим сердцем, что роняет пурпурные слезы до самого пупка, и сосок, пронзенный английской булавкой из белого золота... может быть, ему станет противно, и он ударит ее, обзовет ее шлюхой, швырнет на кровать, нассыт ей на лицо, оттрахает ее в задницу... похоже, ее обнаженное тело вызывает именно такое желание у мужчин, начиная с герра Бергшнайдера и заканчивая Сашей Рабиновичем, этим умственно отсталым мальчишкой из кошерной мясной лавки в конце Цукербротгассе... с ним она в первый раз попробовала человеческую кровь.

И уже тогда в ее мыслях был Тимми Валентайн... этот нечеловеческий голос по радио, отдающийся эхом в закрытом магазине, сочащийся сквозь застекленный прилавок, заваленный красным холодным мясом... проникавший даже в морозильную камеру, где висели бараньи туши и где они с Сашей трахались в первый раз... когда он споткнулся и ударился щекой о нож, висевший на стене, и тогда она и попробовала кровь... такую горячую, в одно мгновение наполнившую эту холодную комнату теплом... а Тимми по радио пел: