Владимирские просёлки, стр. 39
– Вы сами Щелкунова знали?
– Где мне знать! Может, это двести лет назад, может, триста было! Люди говорят. Передается!
– Значит, тоже легенда. Ну что ж, какая-нибудь из них верная.
– Недавно на моей памяти два дерева померли: лет, чай, по сто им было. Агромадные! Будто бы самим Демидом посажены!
– Что за Демид такой?
– Демид, сын Александра Митрофанова. А тот был на всю губернию первый специалист.
– По рябине?
– По ней. Нашу рябину далеко знают. В старое время больше пастухи ее разносили. Пойдет пасти на чужую сторону – нахвастается там про нашу рябину, ну и просят: «Принеси да принеси». Однако не прививалась…
– Земля не та или климат?
– Сладка! Как чуть ягоды, так с ветками и ломают. Конечно, им в диковинку, а ягода наша крупная, заманчивая. Приезжали тоже тут, мерили: более сантиметру поперек себя! Нашли в ней много всего: и сахару, и кислоты какой-то яблочной, и витамину С, и витамину А, будто витаминами-то наравне с лимоном да апельсином ходит.
– Куда вы ее деваете?
– Бывалоче, закупали много. Смирнов тоже был виноторговец, тот на корню целые сады скупал. Ставил по садам своих сторожей. От него и путаница пошла. Скрывал он наше село от чужих рук и придумал, будто рябина-то нежинская! Да вот еще года три назад владимирский завод сто шестьдесят тонн закупил, а то и на рынок возим.
– Берут?
– Интеллигенция больше – на мочку и варенье.
– А еще что можно из нее делать?
– Сами-то, бывалоче, больше сушили да настойку делали. Если высушить, вроде изюму получается. Не попробуете ли?
Хозяйка поставила перед нами хлебную плошку, полную темной сушеной ягоды. Мы начали жевать, ожидая кислоты и горечи, но сушение было сладкое и душистое.
– А то еще в солодке мочим, в солодковом то есть корне. Это для десерту. А то еще в пироги кладем, а то еще квас делаем. Да куда хошь она идет: и на варенье, и на повидло. Я больше всего по-своему люблю: наложишь ее с осени на подволоку или в амбар, а кисть прямо с листьями ломаешь, она все равно что на зеленой тарелке получается и вянет меньше. Схватит ее мороз. И лесная рябина, дешевка, после морозу гожа. Про нашу говорить нечего.
– Выгодно, значит, разводить ее здесь?
– Неужто не выгодно! Места наши северные, фрукту разного мало. Так чем и это не фрукт! На рынке она, конечно, подешевле яблока идет, зато каждый год родится. Опять же против морозу очень стойка. Я на Камчатку посылал, не знают, как и спасибо говорить. Хорошо прижилась, должно быть! А если на Камчатке прижилась, у нас чего ей сделается?
– Как вы надумали послать на Камчатку?
– Просят. Да что ж я не покажу-то?
И Александр Иванович достал из ящика пачку писем.
«Уважаемый товарищ Устинов!
Я много слышал о сортах невежинской рябины, и мне, как садоводу-любителю, очень хотелось иметь у себя в саду рябину. Вот уж около трех лет я пишу заявки на эти сорта рябины и всегда получаю ответ: «У нас такой рябины нет». Так отвечают из госпитомников и плодово-ягодных станций…»
«Многоуважаемый Александр Иванович!
Наш институт специально направит своего садовода к вам за черенками невежинской рябины. Нам надо заготовить около 1500—2000 черенков…»
«…очень просим вас выслать семян или сеянцев вашей замечательной невежинской рябины для плодового питомника нашей школы, а также лично для учителя Семенова…»
Письма, письма, письма…
– Откуда они узнали о вас, Александр Иванович?
– В газете меня один раз пропечатали, как есть я колхозный садовод-мичуринец.
– Вы еще и мичуринец?
– Так уж в газетах пишется, им виднее.
– И всем вы посылаете, кто просит?
– Почему не послать, пусть расходится наша рябина по белу свету. Теперь, правда, я их чаще на Собинку адресую.
– Там тоже садовод вроде вас?
– Нет, там образован опорный пункт по нашей невежинской рябине, чтобы ее, значит, изучать, разводить, чтобы все научно, чтобы не меньше ее становилось на земле, а больше и больше. Будете в тех краях, поинтересуйтесь, у них широко поставлено.
В саду полным-полно было пчел: Александр Иванович держит пасеку. Пчелы пикировали из-за высокого плетня к своим ульям, преграждая дорогу: известно, на пчелиной автостраде не становись!
– Что же вам показать? Рябины как рябины, или не видели никогда? Они ягодой отличаются, вкусом, а снаружи; что лешевка, что наша, невежинская, – одно. Приходите, когда поспеет. Может, самим понадобится, развести задумаете, пожалуйста, в любое время, я вам лучшие черенки дам, внуки благодарить будут. Конечно, кто не понимает ничего, тому рябина не фрукт. Нет, милые, в ней и красота, в ней и польза. Каждому дереву – своя цена.
На обратном пути мы присели на пригорке и долго любовались селом, утопающим в зелени рябин. Как красиво бывает здесь глубокой осенью, когда загорятся рябины красным своим огнем! Глаз не оторвать от села Невежина!
Подумалось еще вот о чем. Была деревня Негодяиха, ее негодяевцы переименовали во Львово. Кобелихинцы теперь чаще зовут свою деревню по имени колхоза «Красное заречье». Это все понятно. Невежинцы и не помышляют ни о чем таком. Наоборот, они недовольны, что колхоз их, называвшийся «Невежинская рябина», переименовали теперь в «Победу».
В самом деле, зачем его переименовали?
День двадцать шестой
В этот день не было надежды на перемежку дождя. Поэтому почтовый грузовик с брезентовым тентом над кузовом пришелся как нельзя кстати. Мы забрались под тент и тотчас убедились, что во многих местах брезент имеет небольшие дырочки. Сначала мы не придали этому никакого значения. Между тем на тенте скапливалось все больше дождевой воды. Он провис и, когда грузовик тронулся, забултыхался, как бурдюк с вином или кумысом. Вода переливалась в разных направлениях, и это способствовало равномерному ее распределению на все дырочки, имеющиеся в брезенте. Самих нас, не хуже той воды, кидало от борта к борту или от заднего борта к кабине.
Кроме нас троих, в кузове тряслись две девушки, парень и мужчина с двумя корзинами. Этот ехал на базар торговать грибами и ягодами. Он среди нас всех, неимущих и бродяг, представлял частный торговый сектор. Он и сидел отдельно, в углу, обхватив руками обе свои корзины.
Задний полог тента был подогнут под железную перекладину, и мы могли наслаждаться пейзажем, как бы вставленным в темную рамку. Верхняя половина картины изображала небо из клочьев грязной ваты. Нижняя была заполнена жирной чернотой размокшей земли. Ряды длинных тускло мерцающих луж, число которых соответствовало разъезженным колеям дороги, вносили в картину некоторое разнообразие. Лужи колыхались. Вода, вытесненная из них колесами нашего грузовика, стекала обратно грязными густыми потоками.
Иногда автомобиль, поскользнувшись всеми четырьмя колесами, начинал медленно, но верно сползать в сторону. Колеса вертелись при этом, но с таким же успехом, как если бы автомобиль был приподнят краном. Верхний слой дороги размок, разжижился и играл теперь роль смазки между колесами и более твердым грунтом. Каждый пригорок приходилось брать с боем. Около одного пригорка простояли минут тридцать, отъезжали назад, прыгали на него с разгона. Копали грязь лопатой, кидали в грязь камни. Впрочем, делали это не мы, пассажиры, а водитель и девушка, сопровождавшая почту.
Дождь лил не переставая.
Второй пригорок отнял всего лишь двадцать минут, и мы не теряли надежды, что так и пойдет по нисходящей степени. Однако случилось непредвиденное.
После бесполезной попытки преодолеть очередной пригорок автомобиль пополз задом и решительно встал поперек дороги. Водитель и девушка покопались под колесами, и им удалось поставить машину радиатором в ту сторону, куда ехала она до сих пор. Но вторая попытка кончилась тем же, то есть сползанием с пригорка с одновременным разворотом на девяносто градусов.
Первым из пассажиров (воздадим ему должное!) не выдержал Серега. Он разулся, закатал штаны и смело ринулся в стихию дождя и грязи. За ним полез парень. Под автомобилем что-то начало хлюпать, оттуда доносилось кряхтенье, скрежет, негромкие чертыханья.