Прекрасная Франция, стр. 35

Долгое время мне казалось, что у Франции, не обремененной гигантской территорией, нет этого русского упоения пространством – возможно, единственного, что способно связать воедино наш хаос ландшафтов. Я думал, что в этой большой, но не теряющейся в азиатских просторах или во льдах Ледовитого океана стране полутораглазым стрельцам не бывать, потому что здесь нет надобности испытывать пределы. Шири и дали здесь не застят сознание и не растворяют жителей в бесконечности степей, лесов и гор. Так я рассуждал, считая, что здесь все надо придумывать самому, искать свое место в пейзаже. И если все обстоит именно так, то по большому счету не важно, где край этой земли. В ней соседствует много разных жизней. Есть глухие местечки на Ла-Манше. Есть Брест – это ну очень далеко, три часа на поезде. В Ницце – особенный уголок. Граница с Германией ходит ходуном. Беарн – сам по себе, ни вашим ни нашим. Хорхе Луис Борхес любил подробно разъяснять, каких он кровей, чтобы не сеять национальную рознь хотя бы внутри себя. Он креол, по бабушке англичанин, выросший в Женеве, в Женеву же вернувшийся в старости. Он из старого аргентинского рода, в котором были известные военачальники и в котором все испанское всегда считалось ущербным. Борхес говорил, что испанская культура создана ассимилировавшимися евреями и арабами (за редким исключением типа Сервантеса, что только подтверждает правило). Борхес, писавший по-испански с англо-саксонским занудством и до обморока выверенным французским esprit, провозглашал себя беарнийцем, то есть баском, который при любом удобном случае покажет, почем фунт лиха и французам, и испанцам. Беарн – тоже не край Франции, а глухие гористые места, где только эхо отзывается в эхе.

| 137 | Ла-Рошель жил обычной каникулярной жизнью

Все убеждало меня в том, что русскую беспредельность лучше оставить при себе. Однако та настойчивость, которую иностранцы иногда справедливо воспринимают как бестактность, привела меня в конечном счете в Ла-Рошель. Очень хотелось увидеть еще раз океанское побережье, не похожее ни на Бретань, ни на места под Нантом, ни на берег Жиронды. Хотелось побывать не в порту, не в рыбацкой деревне, не на курорте, а там, где от океанского простора захватывает дух. Неужели Атлантика везде такая же обустроенная, как пляж в Остенде, как набережная в Триесте, как наша Маркизова лужа? Были опасения, что меня ждет убегающий за горизонт каменистый берег, облепленный морской капустой, как на Белом море, где я бывал в юности. Несколько шагов – и ты поскальзываешься и, если приземлиться удалось без серьезных увечий, пристраиваешься между камнями, чтобы наблюдать за плесканием мутно-серой жижи, которая того и гляди плюнет в тебя склизкой гнилью. Была также опасность, что город и окрестности будут осаждены Д’Артаньянами и компанией. Однако надежда увидеть край, где закругляется карта Франции, была гораздо сильней.

Кончился июль. В Ла-Рошель было много туристов, большинство пережидали несколько часов, чтобы поехать дальше, куда-нибудь на побережье или на острова, на пару недель. Некоторые из них выглядели совсем по-деловому, спешили на корабль или обсуждали, как лучше спланировать маршрут. Некоторые наводили справки в туристическом центре, что есть интересного в окрестностях. Другие коротали время до своего рейса, забаррикадировав кафе рюкзаками. Слоняющихся по сувенирным улицам иностранцев было немного, как и автобусов с тургруппами. Эта отпускная суета очень шла городу. Он жил обычной каникулярно-отпускной жизнью, а не распадался на открыточные виды и досуговые зоны /ил. 137/.

От бухты, обозначенной двумя знаменитыми башнями, длинный променад вел прямо к океанскому горизонту /ил. 138/. Орали чайки и бакланы – то ли друг на друга, то ли на рыбу. Ветер плотно налегал сбоку, иногда пихался, подгонял в спину. Было солнечно, но не пекло. На набережной вздыбился памятник волне, в самом деле глупо похожий на волну, сделанную из бетонных блоков /ил. 139/. Вдоль променада росли густые кусты можжевельника, выстриженные в виде неровных шаров. Променад вел на пирс, за ним гулял океан, которому никто не мешал – ни рыбаки на лодках, ни птицы, ни ветер, ни безоблачное небо /ил. 140/. Лишним, пожалуй, мог быть горизонт, но вдали небесная синева почти сливалась с перламутрово-голубой гладью. Там, где они смыкались, угадывалась расплывчатая линия. Она не была границей, но обозначала порог, за которым океан проливался в небо. Несмотря на ветер, волны и величественный простор, зрелище это было очень спокойное, умиротворяющее. Мне очень нравилось быть перед этой необъятной, живой синевой, и я долго мог так стоять. Гори они синим пламенем – все дела, обещания и назначенные встречи! Океан несет в себе реальную опасность для человеческой жизни. Перед ним наша суета – это татуировки воздуха. Если вы хотите заняться настоящими делами, а не тратить время впустую, он вас ждет.

| 138 | Променад в Ла-Рошель

| 139 | Памятник волне, глупо похожий на волну…

То ли из-за недоверчивости, то ли из любопытства, я решил съездить на остров Ре, на самый его край, чтобы уж наверняка увидеть, такой ли океан всегда, каким он был в Ла-Рошель. По дороге к автобусу я прошел через новый квартал, где построили несколько университетских факультетов, Морской музей и сколько-то жилых домов. Вместо портовых построек здесь выросли симпатичные дощатые короба, терема и павильоны. У университетских зданий были прозрачные стеклянные фасады под стильным, обшитым доской козырьком и деревянные стены, в которые встроены просторные застекленные балконы. Эти фантазии в духе скандинавской постмодернистской архитектуры трогательно напоминали рыбацкие домики на местном побережье.

| 140 |

| 141 |…вскоре пейзаж и вовсе одичал

Остров Ре мне сначала не приглянулся – туристов было слишком много. Но за городком, куда все ездили в супермаркет и рестораны, отдыхающие стали попадаться реже, а вскоре пейзаж и вовсе одичал /ил. 141/. В самой дальней деревушке, где у автобуса конечная остановка, были все условия для того, чтобы провести проверочную работу. Довольно запущенный поселочек, пара прохожих, которые, кажется, приехали на том же автобусе, и даже приветливый местный пес таких же сложных кровей, как англобеарниец Борхес. Погода стала просто никуда. Небо затянуло, ветер стал драть ворот рубашки и вырывать из руки сумку. Заморосило. И едва я вышел к океану, пошел подробный, противный, рассыпчатый дождь. Никакого океана не было и в помине. Только серая мгла. Надо мной и передо мной – сплошная муть. Краем глаза я видел с обеих сторон только эту грязную пену над вскипяченным прокисшим бульоном. И вот что удивительно: растворяться в этом чае с молоком было спокойствием, хотя океан волновался, наискосок волны налетали на берег, возя из стороны в сторону лодки. Быть перед этим простором, который постепенно тебя обволакивал, оказалось даже уютно. Серая пелена вобрала в себя расстояния, и все океанские шири и дали зависли у меня перед носом.

Барбизон

Барбизон – место заповедное. Сюда до сих пор сложно добираться, если нет машины. От железнодорожной станции нужно ехать на автобусе. Если повезет, то без пересадки. Либо доехать сначала до Фонтенбло и, чтобы не быть скучным, ленивым туристом, дойти до Барбизона пешком. Путь неблизкий, зато по дороге можно увидеть все те луга, болотца и приземистые скалы, которые в свое время так вдохновляли художников. Здесь даже дровосеки до сих пор рубят лес на радость Теодору Руссо и Добиньи. Стук топора – увы! – уже не раздается, но поленницы на недавно вырубленных опушках попадаются. Иной раз проселочная дорога выходит на тенистую поляну, посреди которой, как на картинах де ла Пеньи, застыло стадо коров. Даже сегодня тут царит суровая крестьянская простота, которая так привлекательна и в то же время так нам чужда. Мы можем любить картины Жана Франсуа Милле, но этот крестьянский мир от нас очень далек. Милле, Теодор Руссо и барбизонцы, наверно, лучше многих французских художников умели рисовать эту глубинку. Они сбежали от столичной суматохи, от парижских салонов, от политических кризисов и забастовок в место, ничем не примечательное.